Присесть в ожидании было некуда, кроме мокрых качелей во дворе. Внутри томиться не хотелось — там было недружественно, и само пребывание заранее налагало неведомую меру пресечения. Отчего начиналась одышка бессилия перед системой. «Тина! Идем!» — услышала она повелительное и нетерпеливое. Сын называл ее по имени, так у них давно повелось. Валентину окатило моментальным ужасом, растворившимся сосудистым спазмом в кончиках пальцев. Они вошли в кабинет следователя. Он был молод, мускулист и равнодушен. Едва кивнув, продолжил что-то упорно писать в своих бумагах. Писал очень долго, потом куда-то ходил, возвращался, потом снова писал. И вдруг спросил: «Сколько лет вы были знакомы с Анной Карловной?» Валентина ожидала вопроса о том, где они находились в момент убийства, и ответ у нее был готов. Абсолютно правдивый ответ. Но в таких местах твоя правда неминуемо подвергается сомнению, отчего покрывается коррозией неубедительности, и даже самый ровный и спокойный ответ выглядит жалким.
Тем более что момент, который требовал алиби, Валентине точно известен не был. Она никому не звонила, ничего не уточняла. Просто знала, что они с сыном точно никого не убивали. Дикость! И даже думать о том, что такое подозрение возможно, — падать в вязкую яму безумия. Но спросили-то вроде как о другом. И Валентина начала старательно, как абитуриентка из провинции, рассказывать детали. Сын ее поправлял, она сбивалась и уже сама себе не верила. Но в целом картина сложилась: знакомство с ученицей Анны Карловны Ульяной, репетиторство Ульяны, которая спустя несколько месяцев передала Сашку самой «примадонне». Состоялась ужасная, изматывающая первая встреча и… дальше что-то около года еженедельного тренировочного восхождения на эшафот.
— Вы думаете, что мы ее убили, потому что она от Саши отказалась? — не выдержала Валентина. — Но ведь смысла не было, это убийство нам ничего не давало. Просто из мести пойти на такой риск? Это нелепо, так даже в сериалах не бывает…
— Тина! Перестань! — шикнул сын.
Следователь изобразил усталое компетентное дружелюбие.
— Вы пока ни в чем не обвиняетесь. Я собираю информацию.
— Откуда вы о нас узнали? У Анны Карловны было полно учеников… так сказать, действующих. Думаете, что у нее со всеми были безоблачные отношения?! Да это была сволочь, каких мало! Ее вообще к детям нельзя было подпускать!
— Не обращайте внимания, мама очень больной человек! — ляпнул «защитник» Сашка. Трогательно и наивно: у нас болезнь не смягчающее, а отягчающее обстоятельство…
А Валентина ничего не могла с собой поделать — если не вскрыть этот нарыв, то она начнет во всем обвинять живую и невредимую Ульяну, которая есть Карловна в миниатюре и к которой Валентина теперь питала спринтерскую, быстро сгораемую ненависть. Но что толку — у этой хваткой толстоногой девицы маленький ребенок, и наводить на нее тень подозрений подло. Даже если этот рязанский Аполлон в погонах показания Валентины в грош не ставит… Хотя ясно, что навела на Сашку Уля. Других ниточек нет. Спрашивается, зачем? Чтобы отвести подозрения от себя? Валентина хорошо помнила, как бесновалась Анна Карловна, когда узнала, что ее бойкая протеже берет за урок столько же, сколько она сама, великая наставница и ближайшая соратница самого Тревогина. Валентина никогда его не видела, но знала, что это корифей, обласканный признанием при жизни. Тина вообще опасно мало знала о музыкальной среде. Успела понять только общее для любой среды правило: если ты чужак, то доброго человека здесь можно встретить скорее по роковой случайности, словно змею в Ирландии. А большинство знают лишь один прием для чужаков — иголки безнадеги и тщеты под ногти. Дескать, все равно у тебя ничего не получится. На Валентину сначала действовало это примитивное, но эффективное моральное давление на конкурента, она была плаксивой и хотела даже пойти к психотерапевту. В смысле — повеситься осторожно, понарошку, чтобы из петли вовремя вынули и поняли, как все у нее плохо. И помогли. Потом до нее года два доходило, насколько смехотворными кажутся ее проблемы генерально-серому большинству, в том числе предполагаемым благодетелям. Даже когда она оправдывалась отсутствием жилья и мужа. Позже она поняла и другое: владельцы четырехкомнатных просторов жалуются на житуху гораздо убедительнее бездомных. Поэтому именно им даются разные льготы и даже премии. А еще позже Валентина с ужасом осознала себя частью этой тщеславной немилосердной мясорубки: ведь она и сама куда охотнее поделилась бы монетами с чистым и несмердящим нищим. Который, отмойся он, по определению уже не нищий и способен заработать копейку…
В доме Облонских не просто все смешалось. Его давно снесли, а обитатели разбрелись по погибшим вишневым садам. Теперь они те самые нищие, которым брезгуешь подать мелочь. А если и подаешь, они клянут тебя за то, что дал мало.
Следователь-крепыш почти не обратил внимания на выпад Валентины в адрес несчастной жертвы. Он продолжал упорно писать. Это внешнее равнодушие казалось зловещим: вроде как молчит, но на ус намотал, да еще и строчит как проклятый. Все фиксирует, гад! Теперь на вопросы отвечал Сашка. Спокойно и односложно. И он оказался прав! Следователю это быстро надоело, он свернул лавочку, все с тем же пластиковым заученным дружелюбием попросил по возможности никуда не уезжать и распрощался.
