Пылающее сердце дома, светящее ночь и день, день и ночь за слюдяными дверцами; мирное, горячее, тихонько потрескивающее сердце, выдыхающее приветную теплоту из своего жаркого пузатого чрева, когда на дворе первый ноябрьский снег сменяется первым декабрьским дождем; радость домашнего очага, теплое пристанище, вечное поклонение огню и так далее. Как вы понимаете, я говорю о железной печке, именуемой «американкой».
Итак, два мастера установили ее в моей комнате, раз-два — разожгли огонь, и я, усевшись перед ней на корточки, стал придумывать все те благодарственные слова, с которых я начал. Теперь, сказал я себе, она будет гореть и светить до самой весны, как вечный светильник, как огонь весталок, как некий кумир на домашнем алтаре. Утром и вечером в него нужно засыпать кое-чего, — это уже дело Тонички, — и я буду сидеть около него, писать и время от времени ему поклоняться. И вся недолга.
И вот на следующее утро подбегаю к пылающему сердцу дома — а оно стоит черное и остылое. Я чувствую себя глубоко обманутым, в гневе призываю мастера и горько ему жалуюсь: мое пылающее сердце погасло. Мастер слушает меланхолически, потом бросает взгляд на «американку» и говорит: «Само собой, раз вы не закрыли трубу и вытяжку».
Ну, теперь будем знать. Я приношу свои извинения печке и мастеру и уже предвкушаю, как закрою на ночь трубу и вытяжку, что я и выполнил блестяще, испытывая гордость машиниста, ведущего скоростной состав. А наутро я прежде всего бросаюсь к пылающему сердцу дома. Оно в самом деле светит и греет; оно верно светило всю ночь, пока я спал. Теперь только насыпать коксу, и оно разгорится живым и ярким пламенем. Итак, мы насыпали коксу; а пылающее сердце спокойно погасло.
Снова я в гневе призываю мастера и возношу обвинения на него и печку! Мастер внимает с равнодушием, которое мне представляется циничным; потом он издали бросает взгляд на печь и цедит сквозь зубы: «Само собой, раз вы оставили закрытой трубу и вытяжку…»
Боже, ну как все просто: вечером это надо закрыть, утром снова открыть, и все. И печурка действительно горит вовсю. Сердце дома пылает за слюдяными оконцами и пышет выгнутой грудью. Теперь будем знать. Но на четвертый день опять оно никак не хочет разгореться. Мигает сонно, чуть дыша под запотевшим железом, вид его вселяет тревогу, как больной. Я гневно зову мастера и осыпаю его бурными упреками. Мастер молчит, посасывая мокрую сигарету, и потом говорит: «Само собой, иногда надо выгрести прогоревшие угли: у вас решетка вся забилась».
Вот и сейчас, когда мы пишем эти строки, что-то в ней опять не так. Сидя за письменным столом, я кошусь на свою печку, которая сегодня, увы, никак не хочет бросить на меня свой огненный взгляд. Я уже не зову мастера: я хочу, чтоб она привыкла ко мне, а не к чужому человеку. Не знаю, какой мелочи не хватает ей сейчас; поверьте, труднее всего на свете открывать то, что само собой разумеется. А может быть, пылающее сердце дома разгорится по собственному побуждению и не стоит вмешиваться в материи столь деликатные.
Это как с сердцем человеческим. Мы чаще всего раним его тем, что забываем о какой-то малости. Утром или вечером что-то нужно было сделать, а мы забыли, и вот уже сердце человека потемнело и гаснет, как больное. Что-то нужно было приоткрыть или закрыть, чего-то добавить или что-то убрать, — черт его знает, разве все упомнишь? — а сердце уже не может справиться, преодолеть эту забытую мелочь, невыполненный элемент каждодневного ритуала.
Смотри-ка, в гаснущей печке что-то вдруг стало само собой потрескивать. Я ждал этого от нее: я знал, что это ее расстройство пройдет само по себе, как у всех хороших людей. Еще потребуется немножко времени, чтобы она забыла о том, что я ей сегодня недодал, а потом она разгорится, как домашний алтарь, и все будет в наилучшем порядке: я и моя печурка.
1922
