Тяжелые дубовые ворота медленно отворились, слуги у обеих створок замерли в поясном поклоне, и во двор, посыпанный соломой, въехала тяжелая шестиместная карета с княжеским гербом, запряженная четверней, а за ней колымага с людьми. Кучер остановил лошадей, лакей проворно спрыгнул с козел, откинул подножку и распахнул дверцу. Из кареты высунулся плотный, еще не старый мужчина в шубе поверх темно-зеленого кафтана немецкого покроя, в такого же цвета штанах до колен, белых, но замызганных чулках, обхватывавших мускулистые икры, грубоватых башмаках с большими пряжками и в треуголке. Опершись на плечо слуги, он сошел на землю и степенно направился к крыльцу, с которого уже спешил к нему навстречу хозяин без шапки, часто кланяясь. Тем временем из экипажа выбралась дородная женщина в чепце и душегрее на куньем меху поверх русского платья; двое слуг поддерживали ее под руки; она шла, переваливаясь с боку на бок и охая. Следом показалась миловидная молодая, даже юная женщина, одетая в «немецкое» платье из темного дамаста; высокий слуга почтительно предложил ей опереться на его руку, но она знаком отказалась, хотя была бледна и выглядела утомленной, и мелкими шажками пошла за родителями, не поднимая глаз. Наконец, из кареты выпорхнули две девушки-подростка и мальчик лет двенадцати. Двое их братьев, ехавшие верхами, спрыгнули на землю и бросили поводья конюхам.
Вся компания двинулась в дом; лакей закрыл дверцу и поднял подножку, карета отъехала в сторону, а ее место заняла легкая кибитка. Рядом с ней гарцевал на гнедом аргамаке высокий красавец в мундире Преображенского полка, поверх которого был накинут заячий тулуп, и в треуголке. Спешившись, он подал руку молодой даме в черном траурном платье и помог ей сойти. Дама отстегнула вуаль, закрывавшую ее лицо, и оказалась совсем еще девочкой с блестящими черными глазами и пухлыми губками. Она о чем-то переговорила с женщиной, остававшейся в экипаже, и словно нехотя пошла в дом, потупив глаза.
Одновременно двор заполнили верховые, слуги приехавших господ; поднялся шум и гвалт, кто-то отдавал приказы, властно покрикивая, кто-то огрызался; лошади ржали.
Жавшиеся к воротам работники жадно и вместе с тем испуганно разглядывали приезжих, уж слишком непривычное зрелище они собой представляли.
– Тот-то, барин, важный такой из себя, – неужто и вправду князь? – спросил один, толкнув соседа локтем в бок.
Работник, присматривавший за хозяйскими лошадьми (какими же неказистыми они выглядели рядом с холеными конями приезжих!), набрался смелости и завел разговор с кучером кареты.
– Это кто ж такой будет, барин ваш? Эва, лошади какие! Так бока и блестят!
Кучер смерил его презрительным взглядом, но ему тоже хотелось поговорить, поэтому он удостоил конюха ответом:
– Князь Алексей Григорьевич Долгоруков – слыхал?
По небольшой толпе слушателей пронесся ропот удивления; девка метнулась в сени, чтобы рассказать обо всем хозяйским дочерям, выславшим ее на разведку. Довольный произведенным эффектом, кучер принялся распрягать: господа обедают часа по два, а после обеда и соснуть полагается часок по русскому обычаю, – будет время лошадей напоить и корму им задать…
Взойдя на крыльцо, гости по довольно крутой скрипучей лестнице с двускатной крышей поднялись в сени и вышли в просторную горницу с изразцовой голландской печью. Посередине стояли два сдвинутых рядом липовых стола на точеных ножках, покрытые льняной скатертью; на них уже были приготовлены закуски. К столам придвинули лавки, раньше стоявшие у стен. Кроме поставца с посудой да кованого сундука при входе, мебели больше не было никакой. Сквозь слюдяные окошки сеялся неяркий свет. В углу чуть поблескивал серебряным окладом образ старинного письма, и князь Алексей Григорьевич, остановившись на пороге, снял шляпу, перекрестился и наклонил голову.
Хозяин принялся усаживать гостей. Долгоруков, не обращая на него внимания, сам занял единственное кресло во главе стола; лакей встал за его спиной. Его жена Прасковья Юрьевна села по правую руку от мужа, и дочери поместились на лавке рядом с ней; сыновья сели напротив. К удивлению хозяина, старший сын, красавец-офицер, почему-то оказался в конце стола. Его юная жена, черноглазая Наташенька, сидевшая позади белокурых золовок – Екатерины, Елены и Анны, хотя Анна тремя годами ее моложе, – мысленно его благодарила.
Посуда была оловянная, только кунган, которым хозяин явно гордился, – серебряный, восточной работы, извлекаемый на свет лишь по особому случаю.
– Венгерского у нас в заводе нет, не обессудьте. Вот наливочки не угодно ли откушать? – потчевал хозяин.
После наливки явились щи из солонины («Убоинки еще нет, не побрезгуйте») и два ставца с жареными цыплятами и пшенной кашей. Гости оказались непривередливыми, только старшая из дочерей, Екатерина, почти ничего не ела; ей как будто нездоровилось, и теперь, когда на ее лицо падал свет, видны были синие тени под глазами. Мать начала было пенять ей, подкладывать кусочек понежнее, но Долгоруков цыкнул на жену, и дородная его супруга словно съежилась и сникла; непрошеная слеза скатилась по дряблой щеке и с подбородка капнула в тарелку.
