На пятый день наступления третий батальон ворвался в деревню Коркино, выбил из нее противника и отразил несколько сильных контратак.
Перед рассветом на смену подошла свежая часть, а остаткам третьего батальона было приказано двинуться в тыл, в поселок Нежданное — на отдых и переформирование.
Лейтенант Журавлев, единственный оставшийся в строю офицер, вывел людей из траншеи, и задами деревни, перебегая от одной уцелевшей избы к другой, солдаты третьего батальона добрались до лощины, где пролегала дорога.
По сравнению с тем местом, которое они только что покинули, здесь было совсем спокойно. Пули сюда залететь не могли — светящиеся трассы пулеметных очередей проходили верхом над лощиной, провисая над ней, как серебряно-серый серпантин, и такие же безобидные. Только мины иногда перелетали сюда через холм, но это были случайные мины и рвались они далеко от дороги.
Растянувшись, разбившись на группки, кому как удобнее, в том беспорядочном порядке, который вырабатывается в дальних походах, быстрым, нервным шагом шли по дороге пятьдесят шесть человек — все, что осталось от батальона.
Еще не остывшие от боя солдаты возбужденно и сбивчиво переговаривались на ходу, вспоминая подробности боя.
Некоторые звали товарищей, которых потеряли из виду вчера вечером и надеялись найти здесь, но никто не откликался, и в рассветном сумраке глухо и безотзывно звучали имена оставшихся там, за холмом.
Неуютный анилиновый рассвет вставал вдали, туман уходил с полей, и хрустальные горошины росы скатывались с придорожных цветов в дорожную пыль.
Потом повеял легкий утренний ветер, запели птицы, стало теплее. День обещал быть жарким.
Чем дальше уходили солдаты от боя, тем больше спадало нервное напряжение, и страшная усталость пяти бессонных суток все необоримее вступала в свои права. Разговоры постепенно смолкли, шаг стал тяжелее, медленнее.
Журавлев шел то в голове колонны, то пропускал ее мимо себя, подбадривая и торопя отстающих. Но и сам он был уже в той стадии усталости, когда человек идет как сквозь сон. За пять суток он ни разу не спал и утерял чувство времени, — все эти дни слились в один день, бесконечно длинный. Нарастающая усталость перешла в какое-то новое качество, и порою он чувствовал себя легким, почти невесомым, точно не мускулы двигали его вперед, а голая воля к движению.
Но стоило на секунду зажмуриться — и цветные колеса начинали кружиться под веками, начиналось сладкое, засасывающее головокружение, и нужно было скорей раскрыть глаза, чтобы не упасть.
Когда за поворотом дороги показался мост, блеснула вода, Журавлев обогнал колонну и встал на мосту, прислонясь к перилам.
— Кто пить хочет — к воде! — хрипло крикнул он. — Только не задерживаться!
Но никто не остановился.
Он стоял на мосту, а мимо него медленно проходили бойцы, и никто из них не повернул головы, чтобы взглянуть на воду. Их лица были серы от пыли и непомерной усталости, а они прошли мимо воды, и вослед им обиженно и звонко лопотала река, набегая на серые камни.
Последним поравнялся с Журавлевым сержант Евграфов, из седьмой роты.
— До того устали, что не до воды. Только бы отдохнуть скорее, — сказал он и прислонился к перилам рядом с Журавлевым.
— Теперь до Нежданного недалеко, — сказал Журавлев.
— А сколько времени сейчас, товарищ лейтенант? — спросил Евграфов. — Мои не идут, не завел вовремя?
Журавлев взглянул на свои часы — они тоже не шли.
— Стоят, — сказал он сержанту, — забыл совсем о них.
— У кого в батальоне спрашивал, у всех остановились, — сказал сержант. — Вконец народ вымотался. Скорее бы до этого Нежданного добрести.
— Скоро полустанок будет, а от полустанка до Нежданного совсем близко, — сказал Журавлев.
— А вы знаете места эти, товарищ лейтенант?
— Знаю, — коротко ответил Журавлев, — эти места я знаю.
Оттолкнув себя от перил, он побрел вперед, и сержант нехотя пошел за ним...
Утром выходил он из вагона на полустанке, проходил мимо платформы, где под навесом из серого гофрированного железа стояли молочные бидоны, приготовленные к погрузке. Потом поезд уходил и увозил с собой весь шум, и становилось слышно, как поют птицы и как гудят на шоссе телеграфные столбы.
На шоссе он шел до раздорожья, потом сворачивая на мягкую проселочную дорогу, ведущую на холм. Идти было хорошо, легко — не то что сейчас. От полей тянуло горьковатой свежестью, дымом далеких пастушеских костров.
С холма открывался вид на Нежданное. Дом, в котором жила Аня, был еле виден — он был окружен деревьями, и крыша у него была тоже зеленая. Только некрасивая бревенчатая башенка над вторым этажом была хорошо заметна отовсюду.
Улица, на которой стоял этот дом, почему-то называлась Центральной, хотя она была вовсе не в центре поселка. Однажды Журавлев сказал об этом Ане, и Аня ответила: «Для тебя ведь она все равно самая центральная, — ну вот и хорошо». Она улыбнулась и сняла пушинку с рукава его пиджака. Когда Аня улыбалась, у нее был такой вид, как будто она знает что-то такое, чего не знает никто...
Тут к нему подошел сержант и сказал:
— Товарищ лейтенант, с Кротовым из восьмой что-то, упал и вроде не дышит.
