Во времена Гаруна аль-Рашида, повелителя Багдада, в Бальсоре жил один человек по имени Бенезар. Средств у него было как раз столько, чтобы можно было существовать покойно и с удобством, не ведя никаких дел или торговли. Даже когда у него родился сын, он не отступил от этого образа жизни. «К чему мне, в мои лета, еще барышничать и торговать? – говорил он своим соседям. – Чтобы после своей смерти оставить моему сыну Саиду, может быть, тысячью золотых больше, если дела пойдут хорошо, или, если дурно, тысячью меньше? „Где едят двое, будет сыт и третий“, говорит пословица. Лишь бы только со временем из него вышел славный малый, а нужды он ни в чем не будет терпеть».
Так говорил Бенезар, и он сдержал свое слово. Он не заставлял сына приучаться к торговле или к какому-нибудь ремеслу, зато не преминул читать с ним книги мудрости. Так как по его воззрению ничто так не красило молодого человека, кроме учености и почтения к старшим, как мужество и ловкость, то он рано стал обучать сына владеть оружием, и скоро Саид прослыл среди своих сверстников и даже старших по возрасту храбрым бойцом, а в верховой езде или плаванье никто не мог превзойти его.
Когда ему исполнилось восемнадцать лет, отец послал его в Мекку, чтобы в этом святом месте помолиться и исполнить религиозный обряд согласно требованию обычая и заповедей. Перед отъездом отец еще раз позвал его к себе, похвалил его поведение, дал добрые советы, снабдил деньгами и затем сказал:
– Еще кое-что, сын мой Саид! Я – человек, возвысившийся над предрассудками народа. Положим, я охотно слушаю, как рассказывают разные истории о феях и волшебницах, но только потому, что при этом время проходит незаметно; все же я слишком далек, чтобы верить, как это делают многие невежественные люди, в то, что эти духи, или кто бы они ни были, оказывают влияние на жизнь и деятельность людей. Но твоя мать, умершая двенадцать лет тому назад, верила в это так же твердо, как в Коран. И вот она в один прекрасный день, предварительно взяв с меня клятву никому, кроме сына, не открывать этого, поведала мне, что с самого своего рождения она состоит в сношениях с одной феей. Я посмеялся за это над ней, хотя должен сознаться, что при твоем рождении, Саид, происходили некоторые вещи, которые меня самого привели в изумление. Целый день шел дождь и гремел гром, а небо было так темно, что без огня ничего нельзя было прочитать. Около четырех часов пополудни мне сказали, что у меня родился мальчик. Я поспешил в комнаты твоей матери, чтобы взглянуть на своего первенца и благословить его, но все ее служанки стояли перед дверью и на мои расспросы отвечали, что теперь никто не может войти, так как Земира, твоя мать, велела всем выйти, желая остаться одной. Я постучал в дверь, но напрасно – она оставалась запертой.
В то время как я в нетерпении стоял среди служанок у двери, небо прояснилось, и так внезапно, как я еще никогда не видал. Удивительнее всего то, что только над нашим городом, Бальсорой, появилось чистое, голубое небесное пространство, а вокруг клубами лежали черные облака, и на этом фоне прорезывались блестящие молнии. Когда я с любопытством еще наблюдал это зрелище, дверь из комнаты моей жены распахнулась. Тогда я велел служанкам подождать снаружи еще немного, а сам один вошел в комнату, чтобы спросить твою мать, зачем она заперлась. Лишь только я вошел, меня охватил такой одуряющий запах роз, гвоздики и гиацинтов, что мне едва не сделалось дурно. Твоя мать поднесла тебя ко мне, в то же время указывая на серебряный свисток, который висел у тебя на шее на тонкой как шелковинка золотой цепочке.
«Та добрая женщина, о которой я тебе как-то говорила, была здесь, – сказала твоя мать. – Она и принесла твоему мальчику этот подарок».
«То есть это была колдунья, которая сделала погоду великолепной и оставила этот запах роз и гвоздики, – сказал я, недоверчиво улыбаясь. – Только она могла бы подарить что-нибудь получше этого свистка: например кошелек, полный золота, лошадь или что-нибудь в этом роде».
Но твоя мать стала заклинать меня, чтобы я не насмехался, потому что фея в гневе легко может переменить свое благословение на немилость.
Я уступил ее желанию и замолчал, так как она была больна. Больше мы не говорили об этом странном происшествии в продолжение шести лет, пока она не почувствовала, что, несмотря на свою молодость, должна умереть. Тогда она взяла свисток и наказала мне отдать его тебе, когда тебе исполнится двадцать, лет, а до этого времени я тебя не должен отпускать от себя ни на час. Она скончалась. Вот этот подарок, – прибавил Бенезар, вынимая из шкатулочки серебряный свисток на длинной золотой цепочке. – Я даю его, когда тебе еще не двадцать, а восемнадцать лет, потому что ты теперь уезжаешь и, быть может, когда вернешься домой, я уже переселюсь к праотцам. Я не вижу никакой серьезной причины, по которой ты должен оставаться здесь еще два года, как этого хотела твоя заботливая мать. Ты добрый и рассудительный малый, владеешь оружием так же хорошо, как другой двадцатичетырехлетний, и я свободно могу объявить тебя сегодня совершеннолетним, как если бы тебе уже было двадцать лет. А теперь отправляйся с миром, и в счастье и в несчастье – от чего да сохранит тебя небо! – помни о своем отце.
