Вечером, за день до свадьбы, жених и его шафер-дружка приехали к отцу невесты принимать приданое и прямо прошли в контору. Отец невесты, небольшого роста купец с клинистой бородкой и плутоватыми глазами, ждал уже их и, сидя у стола, побрякивал на счетах. Расцеловались со щеки на щеку.
— Печальную необходимость надо исполнить, папашенька, — сказал жених будущему тестю. — Но сам я из деликатности чувств принимать по росписи не буду. Пусть вот Федя займется этим, а я сяду к сторонке, — указал он на дружку и закурил папироску. — О, злато, злато! Сколько из-за него зла-то! — послышался его вздох. — Откровенно говоря, и не хлопотал бы из-за него, проклятого, ежели бы вашей дочери не любил. Ей ведь жить-то с приданым, а не мне! А то после и близок локоть, да не укусишь. Хуже, ежели они, привыкшие к роскошному пуховому ложу родителя, впоследствии в бедности и в холодной квартире прозябать будут. Я, папашенька, человек современный и всей этой серости гнушаюсь, чтоб к приданому из-за недоданной тряпки придираться. Федя займется только главными статьями.
— Да что ты какое прение развел? Словно в семигласной думе. Будь покоен, все в порядке, — отвечал отец невесты. — Неужто я ее обижу?
— То-то, говорю, ей с приданым жить, а не мне. Я по своим понятиям и в хижине убогой… На голых камнях и с поленом в головах спать буду. А они комплекции изнеженной.
Раскрыли роспись. Дружка читал. Жених сидел в стороне.
— «Во имя Отца и Сына…» и там прочее… «Даю за моей дочерью Натальей…» и там прочее… Божьего Милосердия два в серебряных кованых ризах…
— А обещали пять, — не утерпел и заметил жених. — Во-первых, моего ангела нет, а во-вторых, ее. Хотели Трофима и Наталии выменить и дать и не дали. Неопалимой Купины тоже нет. А какой дом без Купины? Вдруг пожар? Чем я оборонюсь? Ну, да это я так, к слову… Не хотите, чтоб лишняя благодать у вашей дочери в доме была, и не надо.
— Ложек столовых и чайных, и десертных по две дюжины, ситечко одно, ложка суповая одна, ложка рыбная одна, молочник, поднос, чайник и самовар парадный… — читал дружка и прибавил: — Тут показано двадцать три фунта серебра, а мы вешали и вышло одиннадцать.
— Не может быть… — смутился отец.
— Очень может быть-с, — отвечал жених. — Будьте покойны — верно как в аптеке. Во-первых, вы, должно быть по ошибке, вместо серебряного самовара мельхиоровый подсунули. Мы смотрели, папашенька, пробы нигде не нашли.
— Ну, уж это жена. Она закупала. Может быть, и мельхиоровый.
— Однако вы его в серебро закатали. Не мне из него, папашенька, пить, а вашей дочери, только зачем же обещать? Ну, да все равно. Клади, Федя, на счеты двенадцать фунтов. Папашенька деньгами дополнят. Серебро-то в деле, кажется, по двадцати восьми рублей фунт.
Отец невесты разинул рот от удивления и почесал затылок.
— Колье бриллиантовое, а также серьги, две булавки, четыре кольца, браслет, все с бриллиантами белой воды, всего на сумму семь тысяч пятьсот, — читал дружка.
— Этой радости, папашенька, мы совсем не видели! — возгласил жених.
— В свадьбу увидишь. На ней будут надеты. Нельзя же впредь присылать тебе на квартиру, — проговорил отец.
— Хорошо-с, но вы счеты от бриллиантщика к росписи пришейте и чтоб было подписано: «деньги получил сполна». А вдруг напрокат взяты? Что тогда?
— Да за кого ты меня считаешь? Что ж я, по-твоему, мошенник, что ли?
— Я не о себе, папашенька, хлопочу, а о вашей дочери. Ей носить, а не мне, — уклонился от ответа жених. — Там еще золотые вещи не совсем в порядке, ну, да Бог с ними! Читай, Федя, далее. Меха…
— Два салопа: один будничный на желтых лисах, крытый сатентюрком, и один праздничный чернобурых лисиц с таковым же воротником…
— К слову сказать, папашенька, только полочки черно-бурые, а сзади мех совсем подгулял. Да и бархат-то ой-ой какой! Да и чернобурость-то я пробовал платком — крашена.
— Трошка! Трошка! Как ты можешь так в критику?
— Отчего же, папашенька! На то у меня глаза на лбу. Вот о бархатной шубке с собольей опушкой я ничего не говорю, коли она хороша. Ну, да вы наличными подравняйте, так оно и ничего. Летние верхние вещи, Федя, пропусти. Читай дальше спальню…
— Кровать двухспальная ореховая под воск с резьбой и к ней тюфяк, два пуховика и шесть подушек. Одеяло атласное розовое… Одеяло байковое.
— Это все в порядке? — спросил отец.
— Все-с, но только в перине не пух, а полупух. Я рассматривал.
— Пух, говорю тебе. Счет даже покажу.
— Не спорьте, папашенька, мы этим товаром сами торгуем. Я пух-то от полупуху в хмельном образе и зажмуря глаза отличу. Ну, да вашей дочери спать! Пусти, Федя, я сам буду читать, — проговорил жених и взял роспись из рук дружки. — Будем вразбивку проглядывать только сомнительное. Медная посуда… Самоваров пять… Это в порядке и за оное благодарю от лица вашей дочери. Кастрюля… Тут, папашенька, кастрюли показаны все медные, а у вас наполовину. Бог знает какие попались. Вот хоть бы два рыбных котла…
— Кастрюли наполовину белой меди. Они сверху вылужены. Котлы тоже.
— Нет, уж это — ах, оставьте! Скоблил я полуду на рыбном котле и до меди не доскоблился. Просто железные кастрюли. А ведь тут разница. Медь-то шесть гривен фунт. Возьмем теперича пьянино. Чудесно. Обещали новое дать, а дали старое. Трюмы простеночные три показано, а дали два.
