«Твое место здесь, не уходи из рощи».
Эти слова звучали тут так часто, что я забыл, от кого услышал их впервые. Наверное, каждый из живущих в Роще просил меня остаться, но я все равно ушел.
Я чувствовал, — если я задержусь еще на год, как просил учитель, то стану таким же, как все здесь. Буду учиться и учить, бродить в тени деревьев, следить как восходит и заходит солнце, петь на берегу ручья. Мир за стенами Рощи перестанет манить меня, я забуду о том, к чему стремился.
Поэтому я не стал слушать советов и ушел.
Я знал, что поступил правильно, — ведь теперь, приходя в Рощу, я словно погружался в сон, глубокий и спокойный, наполненный шелестом листвы, голосами птиц и движением волшебства. Роща была прекрасным сном, так непохожим на реальность. Я не хотел жить во сне.
Я вырос среди деревьев, привык вслушиваться в шаги, узнавать людей по голосам. Солнечные блики и глубокие тени рассекали тропы, не давали увидеть издалека. А в воздухе всегда текла сила, отзвук чужих песен — она колола пальцы и холодила дыхание.
За стенами Рощи мир был другим.
Деревья там не скрывали горизонт, не заслоняли небо и не сдерживали ветер. Насколько хватало глаз простирались поля, лоскутным одеялом уходили вдаль, теряли цвет, становились безжизненной равниной и разбивались о черную гряду гор. Или превращались в песчаные склоны, поросшие редкой сухой травой, — холмы спускались к морю, тонули в прибое. Я никогда не видел море спокойным, волны пенились и разбивались у моих ног, ветер был полон соли, не давал дышать. Я часто летал на побережье — я родился где-то там, в одной из рыбачьих деревень.
Где бы я ни родился, я был рад, что попал в Атанг. Главный город страны белой скалой вспарывал равнину, дома разбегались от дворца, — плоские крыши, лестницы, широкие улицы, — и среди камней и городского шума зеленела Роща волшебников. Остров спокойствия и тишины.
Учитель считал — мое место там, но я знаю, что он ошибся.
Я забежал попрощаться с ним, и теперь шел обратно, к воротам в город. Нима провожала меня, ее шаги растворялись в опавшей хвое. Нима то и дело поворачивалась ко мне, ловила взгляд, и солнце отражалось в ее карих глазах, искрами вспыхивало на волосах.
— Учитель не расстроился, что ты улетаешь? — спросила она.
Мы с Нимой были единственными учениками Зертилена. Мы выросли вместе, вместе учились, играли среди сосен, дружили и враждовали с другими детьми в Роще. Потом я ушел, а она осталась, — как и прежде собирала травы, варила целебные настои, пела и слушала учителя. Я не знал своих родных, но Нима была мне как сестра.
Я отмахнулся.
— Спросил, не пошлют ли со мной большой отряд. — Мы засмеялись вместе, и я добавил: — Думаю, он рад, что выбрали меня.
По Зертилену трудно было понять, рад он или нет. Он пожелал мне удачи и тихо спел над моим оружием — но я не знал этой песни.
Я не стал рассказывать об этом Ниме.
Тропинка нырнула под деревянные створки ворот, и мы остановились. Нима сжала мою руку, прежде чем я успел попрощаться.
— Эли, ты ничего не видел? — спросила она.
Это была наша с Нимой тайна. Когда мне было тринадцать лет, я заболел, лежал в лихорадке и бредил. Нима сидела тогда со мной, и потом пересказала, что я говорил. Мы знали, что надо быть внимательными к любым словам, пришедшим из сна или забытья, и стали ждать. Слова, рожденные лихорадкой, сбылись, — и с тех пор я несколько раз видел, как предчувствия и неясные видения становятся правдой.
Не знаю, почему мы никому не рассказали об этом, но это была наша тайна.
Я покачал головой.
— Нет. Все тихо.
Возможно, Нима сама видела что-нибудь. Может быть ее мучали предчувствия или сны, о которых она боялась рассказать даже мне. А может быть, она гадала, как часто делают девушки в Роще, и ей выпало темное предсказание. Может быть она услышала обрывок чужого разговора. Или просто беспокоилась за меня. Я уже жалел, что попрощался, не расспросив ни о чем, — но ворота закрылись, я покинул Рощу.
Я коснулся деревянной створки — она заскрипела, готовая отвориться. Но я и так пробыл в Роще слишком долго — солнце подходило к зениту. У меня не было времени.
От Рощи до казарм идти не так долго — если поторопиться, можно успеть до удара гонга, до четвертой смены стражи. А если б я мог взлететь, то оказался бы на месте почти мгновенно — не пришлось бы шагать по каменному лабиринту, — крыши, лестницы и мощеные улицы пронеслись бы под мной со скоростью ветра.
Я могу летать, сказал я себе.
Об этом так легко забыть, когда идешь вдоль белых и серых стен, стремясь срезать путь, ныряешь в переулки, и ждешь в толпе, пока проедет повозка, и дорога вновь будет свободна.
Но я умею летать, моя лодка отправится сегодня в первый дальний полет. Я почти год ждал этого дня, и теперь все решено.
Но я торопился и опаздывал — и досада гасила радость предвкушения. Я хотел попрощаться с городом, как простился с Рощей и со всем, кто жил там, — хотел идти неспешно, смотреть по сторонам, кивать знакомым, хотел запомнить этот день. Но не видел ничего, кроме собственных мыслей — они клубились, тянули то в Рощу, то в небо, заставляли ускорять шаг — я почти не заметил, как дошел до казарм.
