1723
Трапеза у навозной кучи
Мое первое воспоминание: я сижу спиной у навозной кучи, солнце приятно греет макушку, и я блаженно жую жука-оленя. Стирая с подбородка сок и облизывая губы, гадаю, скоро ли удастся поймать еще.
Жуки на вкус такие же, чем они питаются. Все съедобное имеет вкус того, что само оно ест или вбирает из почвы, и у жуков-оленей, кормившихся навозом во дворе моего дома, был привкус навоза — сладкий привкус придорожной травы. Я скормил лошади последнее сено и знал, что она в своем ветхом стойле, и цокот копыт, доносившийся из-за ворот, принадлежит другой лошади.
Я мог бы встать и поклониться, как меня учили. Но солнце тем летом пекло особенно яростно, папа и мама все еще спали в комнате с закрытыми ставнями, и мне приказали их не беспокоить. Так что я остался сидеть.
На счастье, мне подвернулся еще один жук-олень, и я успел сунуть его в рот ровно в тот миг, когда в воротах показался незнакомец: при всем желании он не успел бы отнять у меня добычу. Незнакомец выругался. По правую и левую руку возникли еще два всадника.
— Ведь он отравится! — У незнакомца был низкий голос и морщины, а глаза скрывались в тени широкополой шляпы с пером. Такое строгое лицо я видел впервые в жизни. — Остановите его, виконт…
Человек, к которому он обратился, соскользнул с лошади и привстал рядом со мной на одно колено.
— Плюй, — велел он, протянув мне руку.
Я помотал головой.
Его лицо исказила досадливая гримаса, но голос остался мягким. Он наклонился еще ниже, и наши глаза оказались почти на одном уровне. От него пахло вином, чесноком и сыром. От этого запаха у меня потекли слюнки.
— Ты отравишься.
Я быстро прожевал жука, проглотил, выплюнул изжеванный панцирь в ладонь и положил рядом с остальными. Виконт проследил взглядом за моим движением, и глаза его округлились: на земле лежало с дюжину таких черных панцирей.
— Ваше высочество…
Что-то в его голосе заставило спешиться строгого господина. Опускаясь на колено рядом со мной, тот поморщился от боли в ноге. Глянув на панцири, он обменялся взглядом с виконтом, и вместе они с тоской обернулись к дверям нашего дома.
— Неделя прошла… — сказал строгий господин. — Или две?
— Когда написано письмо, ваше высочество?
Старик вытащил из кармана листок бумаги, развернул и пробежал его взглядом.
— Месяц назад, — мрачно произнес он, окинул взглядом владения моей семьи и нахмурился.
Для меня этот ветхий замок был домом — не замок, а одно название, как понял я спустя много лет. Скорее фермерская лачуга. Стояла она на склоне холма с виноградниками, которые моя семья продала местному купцу, чтобы наскрести денег на покупку брату офицерского чина.
— Войдите в дом, — распорядился господин.
Виконт поднялся.
Тогда спешился и третий незнакомец. Только теперь я увидел, что он еще очень юн, хотя мне, конечно, все равно показался взрослым мужчиной. Он раскрыл рот, но тут же захлопнул его от предостерегающего взгляда господина. Они были очень похожи. Отец и сын? Дедушка и внук? Братья?.. Нет, разница в возрасте слишком велика.
— Помоги виконту, — приказал старик.
— Чем?
— Обратись ко мне как подобает. — Голос прозвучал очень резко.
— Прошу прощения, ваше высочество. Чем покорный слуга может помочь верному соратнику господина?
— Филипп, ты мой сын…
— Не сын, бастард.
Юноша громко хлопнул дверью, и на двор опустилась тишина. Впрочем, теперь это была тишина совсем иного рода: не тишина уединения, но тишина, полная присутствия людей. Солнце жарило, сладко пахло навозом, и из щели между булыжниками выполз еще один жук-олень — поменьше, чем предыдущий. Моя рука метнулась к добыче, но старик оказался проворней: он схватил меня за руку и пристально посмотрел мне в глаза.
— Мое! — сказал я.
Он отрицательно покачал головой.
— Поделим? — предложил я без особой надежды на то, что строгий господин в самом деле со мной поделится. Взрослые вообще не делятся.
Он словно бы обдумал мое предложение. По крайней мере хватка его ослабла, и он погрустнел.
— Жук маловат.
— Я вам другого найду.
— Ты ешь жуков?
— Только черных, — уточнил я, показывая на панцири, затвердевшие под летним солнцем. — Коричневые кислые.
— Отпусти его! — приказал старик твердым, не терпящим возражений тоном.
