Эдуард Катлас
Последние обряды лета
И они оторвались от мягкого мерцания вина из одуванчиков и вышли из погреба: надо было совершить последние обряды лета, ибо настал последний день и последняя ночь.
Рэй Брэдбери «Вино из одуванчиков»
Тут не поспоришь – небо над нашим городком чудесно. Великолепное небо. Голубое-голубое.
Облачка белые-белые, и движутся так медленно, красиво, величественно. Облака августа – не такие, как облака июня, и совсем уж не похожи на облака января. Они особые – такие, что сразу видна их принадлежность к августу. Не скажу, что так везде, но в нашем городе – точно.
Гор у нас нет никаких, а то бы было – само совершенство. А так – глазу зацепиться на небе не за что, только вот за облака, да за Кураторов. Корабль у них огромный, висит над городом не так чтобы высоко, поэтому не заметить его трудно. И еще он черный, слегка блестит на солнце, хоть и не сильно.
И тоже очень красивый. Чужая красота, чуждая, – но все равно красота. Что-то в изгибах этой наполовину летающей тарелки, наполовину пирамиды такое, что сразу понимаешь – нам до кураторов еще далеко. Мы еще кремень скалывать не начали, когда они неэвклидову обосновали.
Понятия не имею, есть у них искусство, или нет – и это просто математика так им формы кораблей просчитала, но все равно – красиво. И гармонично так – небо голубое-голубое, облачка белые-белые, корабль этих выродков черный-черный.
Я художником бы стал, повернись все иначе. Или фотографом, да кто ж теперь выбирает. Семь десятков лет, как никто такими глупостями и не занимается. Завтра как раз и будет – точнехонько в последний день августа они и прилетели, кураторы.
Это они так сами себя называют, не мы. А нам то что, кураторы – так кураторы. Так и кличем, чтобы не путаться. Курируют нас, значит.
Меня Двойным кличут. Имя тоже есть, но его-то и не знает никто. Двойным – потому что я из новеньких. Таких еще мало, с полным дублированием спирали. А у нас городок маленький – так и вовсе я чуть не один. Поэтому не спутаешь.
Гены мне по-тихому разгоняли, еще в пробирке, папа говорит. Правильно, как же еще – только по-тихому и можно. Не с отчетом же к кураторам по таким темам идти. Не любят они этого. Правильно не любят, кстати.
Им наша самодеятельность не нужна. Наша самодеятельность им показатели портит. Когда Берлин восстал, и вся Европа всколыхнулась, они процентов десять по продукции потеряли на месяц, не меньше.
Нет теперь Берлина, воронка только большая. Кураторы – они справедливые. Наказывают сурово, но за дело. Это я так – тренируюсь. Тренироваться надо постоянно, иначе – неблагонадежность. Через сканеры каждый день ведь ходить приходится. Да еще и не по разу. На завод, с завода, в поселение, из поселения. Говорят, еще и неопубликованные рамки кое-где стоят – для тех, кто базовых избегать умудряется.
Да только эти овцекрылы (это я ласково их, ибо уважаю) за семь десятков лет так и не поняли, что сканеры их – фуфло полное. Их обмануть – только в путь. Теперь нас с детства учат – думать правильно. Думать вовремя. Думать сложно – так, что ни один сканер не разберет, как я этих осликов… обожаю.
Я летун. В смысле – меня в пробирке до летуна разогнали. У меня крылья есть. Ни у кого нет – а у меня есть. Огромные, намертво приросшие к плечам. С предплечьем связанные толстой перепонкой. И в распахнутом виде уходящие еще дальше – метра на полтора в каждую сторону. Иначе мне не взлететь – человечье тело тяжелое.
Хотя я легкий – у меня и кости другие, не как у всех, и обмен веществ почти как у птиц. Сейчас я меньше пятидесяти, а когда крылья проснутся – то в теле сорок останется. Остальные в перья да хрящи уйдут.
Понятно, что сейчас я полететь не могу – крылья спят. Меня разогнали, но крылья спят – они же спрятаны. Кураторам о моих крыльях знать совсем ни к чему.
Но они мне каждую ночь снятся. Каждую ночь – я летаю. Я умею планировать. Умею рваться ввысь на одних лишь нервах. Умею падать камнем вниз, почти до самой травы, а потом выравнивать полет в крутом вираже.
Лететь над самой землей, низко-низко, пугая всякую мелкую живность, тоже умею.
Я каждое свое перышко помню. Каждое могу чуть повернуть, притормозить, разогнаться, повернуть, куда надо. У меня не просто перепонки будут, нет. Настоящие крылья, с перьями. Вроде белые, хотя тут не уверен.
Мама говорит, что все дети летают во сне – это значит, что они растут. Я тоже расту, но эти сны – не мои. То есть мои, но они мне предначертаны, это тоже слово – мамино. И мне они снятся каждую ночь. Как только я засну – я начинаю летать.
Папа говорит, что из-за этого у меня нет других снов, программу обучения тоже пришлось скрыть – во снах. А из-за этого мне не снится больше ничего, кроме моих полетов. Папа раз всего сказал, что ему жаль, что так. Но он же просто не знает, как это здорово – летать. Совсем не знает. Ему же еще и сорока нет, папе. А людям запретили подниматься в небо. Семьдесят лет назад.
Сказочник говорит, что раньше люди не просто летали, хоть и крыльев у них не было. Раньше мы даже в космос поднимались – туда, откуда кураторы. Только кураторы откуда-то еще дальше, поэтому они нас нашли, не мы их.