До шести лет прожил Павлик в степном хуторе и, кроме степи, ничего не видел. А отец, дед, мать и тётя Наташа говорили, что есть большие шумные города, леса, горы и широкие реки с плывущими по ним пароходами. По радио тоже говорили об этом. И Павлику очень хотелось хоть краешком глаза увидеть их.
Сосед дядя Федя рассказывал, как он летал на самолёте и ему с высоты была видна вся земля: города на ней, реки и, как червяки, поезда на железной дороге.
На самолёте Павлик не летал, а на крышу дома забирался. Держась за печную трубу, всматривался он вдаль, но перед глазами была только степь. Залезал ещё выше — на самую макушку тополя, росшего во дворе, — и оттуда не видел ничего, кроме бескрайней степи. Только один раз, когда поднялся на курган, стоявший за околицей хутора, далеко-далеко показались какие-то дома. Когда же Павлик пригляделся внимательнее, — увидел, что это были просто машины. Грузовики. Они постояли немного, а потом тронулись с места и вскоре скрылись совсем. И перед глазами опять была одна степь.
В степи тишина. Только, перекликаясь друг с другом, посвистывают суслики, поднявшись столбиками у своих нор. Когда Павлик был поменьше, он любил выбегать в степь и, присаживаясь на корточки, тоже посвистывал, изображая суслика. Но нельзя же изо дня в день только сусликом быть!
Хотя Павлик ещё нигде не работал, выходные дни были для него праздниками, потому что тогда с Волги приезжал отец. Он работал за сорок километров от хутора, на строительстве большой гидростанции. Увидев отца, Павлик забывал все игры с хуторскими ребятами и готов был всё время слушать рассказы о стройке. Да, где-то протекала широкая и глубокая Волга, а тут, в хуторе, только пруд, в котором живут лягушки и караси. Там, на стройке, много всяких машин, есть шагающие экскаваторы.
— Возьми меня с собой, — просил Павлик отца. — Я Волгу никогда не видал.
— Возьму, погоди, — обещал отец.
Со слезами провожал Павлик отца, и всё ждал, когда тоже поедет на стройку, увидит Волгу, пароходы и какой-нибудь большой город:
Раньше Павлику было веселее, потому что он дружил с дедом. Они вместе ходили, бывало, на колхозный птичник смотреть цыплят или на конный двор, где дед чинил хомуты и уздечки, а Павлик запрягал скамейку и, сидя на ней верхом, будто бы скакал по степи. Дома наперегонки с дедом орудовали ложками за столом — кто скорее управится с обедом или ужином. Пока дед одну ложку до рта донесёт, — Павлик уже две или три проглотит. Зазевается дед, заговорит о чём-нибудь, — глядишь, у Павлика ложка уже по дну миски скребёт. Дед спохватится, от спешки затрясутся у него руки, но догонять уже поздно.
— Эх, старый, старый, — смеясь говорила мать, — и нынче не пришлось тебе рекорда поставить. Опять не угнался за внуком.
Дед хмурил клочковатые брови и обиженно косился на Павлика.
— Мы с ним не так уговаривались…. — Дед вызывающе стучал ложкой по столу. — Ладно. Пусть… Дождёмся ужина — обязательно обгоню.
Но и за ужином выходил победителем Павлик.
Долго они так соревновались, пока однажды Павлик не услышал, как дед говорил соседке, — какую он придумал хитрость, чтобы внук хорошенько ел. Павлик думал, что это правда у них как соревнование было, а оказалось, дед просто обманывал. Стал с этого дня относиться к нему настороженно, и в их дружбе появилась первая трещина.
А прежде верил деду во всём. Часами готов был просиживать около него и слушать рассказы про старину. Большую жизнь прожил дед. Был бакенщиком на Волге и мог отгадывать по гудкам, какой пароход и откуда идёт. А потом был рыбаком. Много выловил он рыбы из Волги. Но вот уже который год живёт дед в этом хуторе, далеко от реки. Даже в жаркие летние дни кутается в ватник и сидит на солнцепёке, нахлобучив на голову меховую шапку. На ногах — валенки, на шее — свёрнутый жгутом шерстяной платок. Зябко деду, — не греет старая кровь. Но память у него крепкая. Помнит всё, что видел за свою длинную жизнь и что слышал от других стариков. И не различить, где в его словах сказка, где — быль.
Интересно было сидеть рядом с ним, смотреть, как он прокалывает шилом кожу на хомуте и просовывает в дырочки лоснящуюся от воска дратву. Затягивая петлю за петлёй, дед неторопливо рассказывал о том, как брели когда-то по волжскому берегу бурлаки и весь песок был истоптан лаптями.
— Дорогу свою бурлаки называли путиной, — говорил дед. — Были путины у них дальние и короткие. А чтобы дальнюю путину пройти, скажем, от Астрахани до Казани, надо потратить два месяца. Идут, Павлушка, бурлаки, а ветер навстречу им пыль да песок поднимает, глаза сечёт. От натуги кровь к лицу приливает. Лямки грудь и плечи натрут, камни ноги поранят… Волга людям в иную пору, как мать была, а в иную — как злая мачеха.
Рассказывал дед, как пошли потом по Волге первые пароходы, окликая гудками Заволжье, пугая птиц и зверей. Сам, своими глазами дед видел, как с годами всё дальше и дальше уходила Волга от былого левобережья, возвращаясь к нему только в дни весеннего половодья. Намывала река песчаные косы, а на них густо разростался ивняк и поднимались высокие осокори.
