Селеногорск взбудоражен. Такое впечатление, что все посходили с ума. Утром, когда я столкнулась в коридоре с Веригиным, я подумала, что, может быть, пригодится моя медицина. У него были красные, воспаленные глаза и вообще, я сказала бы, вид лунатика — если бы это не звучало смешно.
Я предложила Веригину выпить экстракта криногена, который он обожал, но он отмахнулся и побежал в радиорубку.
Давно я заметила, что с наступлением полноземлия наши ребята взвинчиваются. Да и мне становится как-то не по себе, даром что я уже около четырех лет живу в этой пещере, выдолбленной во внешнем склоне кратера Птоломея: беспричинное возбуждение сменяется беспричинной же грустью, и все время хочется пить. Конечно, тут прежде всего — воздействие сильного света, идущего от Земли. Но не только. У меня накопилось порядочно наблюдений, и я над ними раздумываю.
Вообще же мне особенно нечего тут делать. В Селеногорске никто не болеет, если не считать старого Шандора, у которого иногда побаливает новая печень (это бывает первое время, пока печень «осваивается»), да еще Володи Лермана с его вечными ушибами и растяжениями связок.
За завтраком астрофизики галдели, как скворцы, наткнувшиеся на ультразвуковое заграждение. Я только и слышала: «тау-частицы, тау-частицы»… Кажется, только Алеша Новиков сохранял относительное спокойствие. Он улыбнулся мне, пододвинул кофейник и сказал:
— С наступающим. Марта.
Я вспомнила, что завтра День Космонавтики.
В столовую вошел Виктор Доля. Глаза у него были воспалены, рыжие волосы — не чесаны. Видно, он только что сменился с вахты у большого инкрата. Все так и накинулись на него;
— Ну что, Виктор? Как Стрелец?
— Стрелец полыхает, — сказал Виктор и, сморщившись, потер глаза.
Я попросила Алешу вразумительно рассказать, что, собственно, произошло.
— Выброс материи в центре Галактики, — ответил он с набитым ртом.
— Но это не ново. Я слышу это уже много лет…
— Выброс колоссально возрос. Резко усилился поток тау-частнц. Ночью Веригин ворвался к Шандору и стащил его с постели.
Опять тау-частицы. Только это я и слышу здесь…
— Завтра, — продолжал Алеша, — прибывает куча космогонистов. Ларин, Крафт, Воробьева…
— Воробьева? Тина Воробьева?
— Да, — сказал Алеша и подлил мне кофе.
Он говорил что-то еще, но я плохо слушала. Вот как, значит. Прилетает Тина. Давно я ее не видела.
— Опять отложили наш вылет, — сказал Алеша. — Сколько можно околачиваться на Луне?
«Действительно, сколько?» — подумала я.
День Космонавтики у нас обычно отмечается праздничным обедом — всегда очень веселым. Каждый раз меня бесконечно трогает особо предупредительное отношение ребят. Я тоже смеюсь и шучу и стараюсь изо всех сил победить тоску. Что поделаешь: я твердо знаю, что никто никогда не заменит мне Федора. Добродушного моего гиганта…
Но сегодня было не до праздничного обеда. Около полудня мы вышли на поверхность. На террасе, под которой в Море Облаков раскинулся космодром Луна-6, мы ожидали прибытия корабля. Тут были все: астрофизики нашей обсерватории, и космодромная команда, и экипаж «Юрия Гагарина», который вот уже три недели томится в ожидании вылета. Только неугомонный селенолог Володя Лерман залез в танкетку и умчался на ту сторону, к своим бурильным автоматам. Будет лазать по немыслимым крутизнам. А к вечеру заглянет ко мне и, пряча за иронической улыбкой смущение, попросит примочку для ушибов.
За четыре года я привыкла к Луне, к ее бурой, ноздреватой поверхности, где все — вверх-вниз; привыкла к обнаженному черному небу, утыканному звездами; даже к коварным колодцам, присыпанным легким, как пена, шлаком. К одному не могу привыкнуть — к полноземлию.
Глаз не могу отвести от Земли. Ее огромный диск висит над головой.
— Марта. Марта, надо ль плакать, если Дидель вышел в поле…
— Перестаньте, — прошу я.
Я действительно готова заплакать. Алеша не знает, что Федор тоже любил Багрицкого.
Корабль прилунялся долго. Жуками поползли по космодрому банкетки.
Прибывшие все в одинаковых скафандрах, не разберешь, кто где. Голоса, голоса — конечно, о тау-частицах. И вдруг — уверенный, быстрый, напористый голос: «Я предупреждал, что это зависит от волокнистого строения туманности…»
Значит, и Герман Скрипкин прилетел. Ну что ж…
Я вспомнила: кто-то рассказывал, что он никуда Тину одну не отпускает. О нем вообще много говорили. Да он и сам часто высказывался в астрофизических вестниках — всегда запальчиво и резковато.
В Селеногорске, когда мы вылезли из скафандров, Тина Воробьева бросилась ко мне. Мы обнялись.
— Безумно рада тебя видеть, — сказала она.
— И я рада…
Тина была все такая же — хрупкая, тоненькая, белокурая. Только вот под глазами у нее появились припухлости.
В институтские годы (Тина окончила профилактический факультет, а я — лечебный) она отличалась прекрасной памятью. На сессиях она, вздернув тоненькие брови и глядя куда-то вверх, почти дословно пересказывала тексты учебников. Тина мне казалась замкнутой и несколько анемичной. С тем большим изумлением следила я в последние годы за ее неожиданным взлетом, за интересными теоретическими работами, которые выдвинули ее в число видных космогонистов. Так бывает: готовится человек к одной профессии, а проявит себя в совершенно другой.
