С каждой минутой за окном становилось все темнее. Еще немного, и бывшее недавно совсем прозрачным стекло окончательно превратится в зеркало. Вернее, в его подобие. Нечеткое, расплывчатое, смазанное. Такое же, как и ее жизнь.
Господи, сколько в голове вопросов. Почему так все вышло? Почему именно с ней? Когда? Когда все это началось? Столько безответных вопросов. Что же получается, она ничего о себе самой не знает? Хотя, нет, кое-что известно. Известно, когда все стало именно таким, как сейчас. Началось-то все гораздо раньше, но тогда все было не так. Вернее, не так все стало сейчас. Вот не прям сейчас, в эту минуту, не сегодня с утра, но совсем недавно. Или давно? Сколько уже прошло? Сто восемьдесят восемь… Нет! Уже сто восемьдесят девять дней!
Она стояла, отрешенно глядя в свое собственное отражение, над которым парили в воздухе мутновато-желтые огоньки люстры. Ее двойник в темном стекле, и без того слабо различимый, вдруг начал терять форму, таять, растворяться в темноте, словно потерявшее силу ночное видение. Вытерев запястьем набежавшие слезы, она закрыла глаза, не желая ни видеть, ни слышать ничего вокруг. На какое-то время ей удалось замкнуться в созданном ею самой невидимом непроницаемом коконе, и от этого вдруг стало легче. Не видеть. Не слышать. Не чувствовать! Не видеть, как над крышей противоположного дома появилась, раздувая щеки от важности, набравшая, наконец, полную силу луна. Не слышать, как щелкнул, открываясь, дверной замок. Не чувствовать, как побелели от напряжения пальцы, сжимающие рукоятку кухонного ножа.
Выпустив струю серого дыма в воздух, он придвинул пепельницу ближе к себе и взглянул на расположившихся напротив него мужчин. Похоже, им, одетым в строгие дорогие костюмы, сидеть на открытой веранде было несколько неуютно. Ну а что они хотели? Конец октября, прохладно. Со дня на день, а то и этой ночью может лечь снег, который вряд ли уже растает до конца апреля. Сегодня еще повезло с погодой. Небо чистое, солнце, уже изрядно ослабевшее, все же пытается хоть немного нагреть воздух. Создает, так сказать, видимость активной деятельности. Точь-в-точь как Борискин, зам по тылу. Тот тоже с утра до вечера прямо-таки искрится созидательной энергией, того и гляди лучом перешибет. На что только она вся уходит? Капусту на зиму так заквасили, что ее не то что есть, ее жрать невозможно. Впрочем, в предыдущие годы было ничуть не лучше. И ничего. Сожрали. А что, у зэков есть выбор? Хотя, конечно, есть. Не нравится — не ешь. Так ведь большая часть и не ест, каждый день из жилой зоны полные чаны с баландой на свинарник вывозят. Но это даже неплохо. Можно сказать, хорошо. Экономия. Свиньям, опять же, нравится. А ведь это самое главное. Свинья — она как человек, она комфорт любит. Она в комфорте и вес набирает быстрее, и плодится лучше. Так что, получается, все всем довольны.
Нет, может, какие-то зэки и недовольны. Особенно те, у которых с родственниками туго, ну или у родственников туго с деньгами, чтобы ежемесячно возить многокилограммовые передачи своим непутевым мужьям или сыновьям. Но кого это интересует? Его точно нет. Ведь он кто? Хозяин. Хозяин положения. А хозяин положения — это не тот, кому интересно мнение окружающих. Это тот, чье мнение интересно всем остальным. Не просто интересно. Оно обязательно к исполнению.
Вот как сейчас. Наверняка эти господа с удовольствием продолжили бы разговор в другом месте, там, где теплее и не дует с вершин торчащих на противоположном берегу скал, хоть и не очень сильный, но все же вполне ощутимый холодный октябрьский ветер. Ничего, потерпят. Он решил, что разговор пройдет именно здесь. Не в его служебном кабинете, не в зале ресторана, возле растопленного и пышущего жаром камина. Здесь, на деревянной веранде, с которой открывается замечательный вид на заросшие кедрачом сопки, где в лицо бьет низкое осеннее солнце, а ветер моментально уносит в сторону сигаретный дым. Здесь. Он так решил. Поскольку хозяин положения он. Да что там, положения. Он здесь просто — Хозяин.
Покосившись на своего спутника, он перевел взгляд на мужчину, сидящего напротив. Человек этот ему не нравился. Не нравился категорически. Слишком уж явно он пытался продемонстрировать свое превосходство. Конечно, в данной ситуации оно у него было, ведь это они обратились к нему за помощью. Но было ли оно столь значительно, чтобы вести себя так вызывающе? Думается, что нет. Во всем остальном, не связанном с решением одной частной, хотя несомненно важной для них задачи, они могли дать этому самоуверенному наглецу сто очков форы. А может, и двести. Хотя, кажется, двести не говорят. Он сделал глоток уже начавшего остывать на холодном воздухе кофе и поморщился.
А ведь и в этом вопросе они могут пойти другим путем. Хотя, возможно, путь окажется чуть дольше, да и расходы на проезд изрядно вырастут. Ладно, если все удастся решить сегодня, то можно и потерпеть. В конце концов, гордость не обязательно выставлять напоказ. Как говорил отец? Терпение для духа настоящего мужчины — это как пламя для стали, оно не разрушает, оно делает дух еще крепче. Закаляет его. Отец — воистину мудрый мужчина, да ниспошлет ему Аллах много лет жизни. Он умеет так сказать, чтобы все не просто поняли, но и восхитились красотой сказанных слов. Но главное ведь не в словах, не в их красоте и даже не в смысле. Главное — в том, что за каждым словом у отца всегда стоит дело, и одно с другим никогда не расходится. Говорят, что и этот, сидящий сейчас напротив, человек словами не разбрасывается и, дав обещание, всегда его выполняет. Вот только проблема в том, что никакого обещания он пока давать не хочет. Хотя, кажется, есть еще одна проблема. Эта девица, которая даже не пытается делать вид, что ее не интересует их разговор. Поразительная наглость. Усесться буквально за соседним столом, уставиться прямо в их сторону и сидеть с мрачным, окаменевшим лицом, таким, будто она поняла весь смысл сказанных, более того, даже не произнесенных ими слов. Кто же она такая? Сотрудница? Чья? Их собеседника или, быть может, другого ведомства? Не может быть, для этого она слишком молода. Или нет? Сейчас ничего понять невозможно. Шестнадцатилетние девицы, накрасившись, выглядят так, словно им уже под тридцать, а тридцатилетние тетки через одну пытаются изобразить из себя малолеток. Конечно, тридцати ей точно быть не может, а вот года двадцать три — двадцать четыре запросто. Точно не угадаешь. Но стоит ли гадать?
![Расследования Берковича 8 [сборник]](/storage/book-covers/c5/c540bbc7751f474728a1312d5e27980adfb0871c.jpg)
![Расследования Берковича 4 [сборник]](/storage/book-covers/2e/2e364d566597c47b1bfc6e9e933fd93c1c42aebd.jpg)
