Вышли мы все из народа,
Как нам вернуться в него?
Игорь Кобзев
Я начинал писать в очень сложное для нашей литературы, да и всей культуры, да и для всего общества, время. Начинал как типичный областной писатель. Обычно эти слова берут в кавычки, я этого не делаю совершенно сознательно. Мой путь в литературу не был тяжким, но и легким его назвать нельзя. Так называемое «становление писателя» происходило одновременно со становлением человека и гражданина. Это и всегда так было, но только в мирных условиях, в нормальных государствах все это происходило естественно, без судорог, переворотов в сознании и жизни, без искажения понятий в восприятии действительности, как показало время, для граждан наших, и в немалом количестве, обернувшееся неисправимым моральным уродством. Часть из них так и не решилась расстаться с привитыми им вроде оспы жизненными постулатами, с навязанной идеологией, понятиями чести, совести, принципов, точнее, беспринципности. Хорошо быть малым дитем, весело, беззаботно, и никакого с тебя спросу, за все отвечает дядя, который велел тебе петь и смеяться, «как дети, среди упорной борьбы и труда».
Но если ж ты решился в Отечестве нашем жить не по указке ротного старшины, любимой партии и очередного отца и учителя, если задался целью преодолеть в себе не только послушного раба, называемого советским гражданином, изжить прежде всего свое гражданское невежество, робость перед своим начальством, не гнуться послушно перед повседневной и повсеместной ложью и остервенело рвущим живое мясо карательным сословием, ты обязан был подняться над всем этим, нравственно превзойти быдло, претендующее направлять жизнь и ставить тебя по команде смирно.
Я знавал и знаю людей, которые и в лютых сталинских лагерях были независимы, свободны духом, их не могли подавить самые оголтелые держиморды и садисты, дело кончалось тем, что они заставляли нашу карательную систему пойти на попятную и даже заискивать перед «политическими». Маявшийся в Кучинской политзоне, неподалеку от города Чусового, о котором речь впереди, Василь Стус, замечательный украинский поэт, великий, бесстрашный гражданин земли своей истерзанной, лагерному холую и живодеру говорил: «Ты гестаповец! Ты фашист! Ты вечный жандарм!» — Они, эти воспитатели, добили, домордовали в конце концов человека по фамилии Стус, запрятали его в уральской земле под столбиком № 9. Но они не в силах были убить мятежного гражданина и поэта Василия Стуса — это выше всех их истребительных сил. Были и такие среди «политических», которые на удар плетью, на издевательства и матерщину смиренно говорили: «Господь тебя прости!» И ничто так не бесило лагерное отродье, как это гордое смиренье человека, не желающего опуститься до злобного зверя.
Надо было преодолевать в себе неуча, надо было не по капельке, а по бисеринке выдавливать из себя привычку к крови, к смерти, приобретенную на войне, следовало из одноклеточного существа превратиться в нормального человека, потом уж откликаться на творческий позыв, существовавший с детства. Я говорил и писал уже не раз, что писателем рождаются, а вот членом Союза писателей становятся, иногда очень быстро, ловко, успешно и хлебно.
В самый раз, пожалуй, немножко рассказать о себе. Много писать не требуется, потому как в творчестве моем биография отображена довольно полно и подробно, прежде всего в самой моей «толстой книге» — «Последний поклон». Только не надо воспринимать ее чисто биографической книгой. Как и во всяком сочинении, есть в ней и домысел, и вымысел, авторская фантазия, реальные персонажи сосуществуют иногда с никогда на свете не жившими, возникшими из моего воображения. Я понимаю, что вобью в удручение некоторых моих доверчивых читателей, коих воспитала наша упрощенческая критическая да убогая общественная мысль: коли есть прототип и все «списано с жизни», значит, книжка правдивая и автор — человек хороший, но коли прототипа нет, то шарлатан он, не писатель, и надо у него проверить документы.
Но, люди добрые, живи человечество по законам соцреализма и сообразуйся с рецептами его, оно ж никогда бы не получило бессмертных произведений Гомера, «Дон-Кихота», «Путешествий Гулливера», не говоря уже о незабвенном «Бароне Мюнхгаузене», «Шахерезаде», Дантовом «Аде» и бессмертных произведениях совершенно ошеломляющего своим бесовством, несравненного выдумщика, архи-гениального русского сочинителя Гоголя.
Родился я, если считать расстояние вверх по Енисею, в восемнадцати верстах от Красноярска, в селе Овсянка, которое чуть постарше самого краевого центра, 1-го мая 1924 года. Прадед мой имел мельницу и огромное безалаберное потомство, среди которого мой папа, Петр Павлович Астафьев, был старшим внуком своего деда Якова Максимовича Мазова — так именовали моего прадеда, который, придя в село, долгое время жил на окраине, в мазанной глиной избушке-полуземлянке, а может, и за то, что примазался к селу.
Сам Яков Максимович, по рассказам, слышанным мною от односельчан, якобы явился в Сибирь поводырем слепой бабки из Архангельской губернии, Каргопольского уезда. Я и в самом деле видел на архангельской губернской карте хутор под названием Астафьев, ныне исчезнувший, как и все «неперспективное» по Руси, запущенной и горькой. Может быть, прадед мой происходил оттудова? Этого я не знаю, но что фамилия Астафьевых прибыла в Сибирь из Архангельской губернии — подтверждает пятитомное издание «Освоение Арктики». Там есть справка о том, что у одного архангельского купца служил приказчик по фамилии Астафьев, и ходил он с артелью за соболем в Сибирь и однажды, будучи на реке Вилюй, решил здесь остаться, повести свое дело и попросил свою долю у хозяина, и тот, судя по всему, не дал, потому как купец Астафьев не только закрепился в Сибири, но повел дело широко, толково. Так что фамилия наша наибольшее распространение получила из глубин Сибири, да и закрепилась на ее необъятных просторах. Глядя на Читинский мемориал погибших в Отечественную войну сибиряков, я насчитал сорок семь однофамильцев.
