Въ деревню Колдовино въѣхала, такъ называемая, купеческая телѣжка, окрашенная въ свѣтло-синій цвѣтъ съ красными и черными полосками по связямъ и спицамъ колесъ. Въ телѣжкѣ сидѣлъ коренастый, грузный, среднихъ лѣтъ человѣкъ торговой складки, въ новомъ картузѣ съ глянцевымъ козыремъ и въ синей чуйкѣ, опоясанной краснымъ кушакомъ. Вся фигура его съ рыжеватой подстриженной бородой и лоснящимся, заплывшимъ жиромъ лицомъ отличалась благообразіемъ и напоминала почему-то лавочнаго кота. Въѣхавъ въ деревню, онъ тотчасъ же осадилъ сытую лошадь и шагомъ поѣхалъ по грязи. А грязь была по случаю осенняго времени непролазная. Колеса вязли въ ней чуть не по ступицу. Лошадь, мѣрно ступая и позвякивая маленькимъ бубенчикомъ и мѣдными бляхами франтовской деревенской сбруи, еле тащила телѣжку. Направо и налѣво стояли избы, крытыя тесомъ, и показывающія нѣкоторое благосостояніе крестьянъ Кое-гдѣ въ маленькихъ окошечкахъ виднѣлись кумачевыя и бѣлыя занавѣски, на подоконникахъ стояли чахлыя растенія въ горшкахъ, а въ окнѣ одной избы выставленъ былъ даже гипсовый купидонъ, стоящій на колѣняхъ со сложенными руками. Былъ праздникъ, послѣобѣденное время. Кое-гдѣ у воротъ сидѣли мужики и бабы. Завидя проѣзжающаго человѣка, они ему кланялись, а тотъ, самымъ ласковымъ, самымъ почтительнымъ манеромъ снимая картузъ, тоже отвѣчалъ на ихъ поклоны. Доѣхавъ до избы, на воротахъ которой была доска съ надписью «староста», онъ остановилъ лошадь и сказалъ стоящей въ калиткѣ дѣвушкѣ въ яркомъ расписномъ платкѣ на головѣ:
— А ну-ка, на счастье, не дома ли голова-то деревни? Семенъ Михайлычъ дома?
— Тятенька? переспросила дѣвушка. — Дома. Сейчасъ только отхлебали мы и онъ лежитъ на лавкѣ.
— Ну, вотъ и отлично. Стало быть, можно засвидѣтельствовать почтеніе головѣ деревни, проговорилъ проѣзжій и, кряхтя, сталъ вылѣзать изъ телѣжки, — Лошадь-то я, умница, къ воротамъ… Вотъ тутъ черезъ столбъ возжи перекину — она и не уйдетъ. Лошадь смирная. Дочка Семена Михайлыча будешь? спросилъ онъ дѣвушку.
— Невѣста. Замужъ пора. На-ка тебѣ пяточекъ мятныхъ пряничковъ — позабавься. Своимъ ребятишкамъ домой везу, а ужъ съ тобой подѣлюсь.
Онъ полѣзъ въ карманъ чуйки, вытащилъ нѣсколько бѣлыхъ круглыхъ пряниковъ и подалъ дѣвушкѣ.
Въ окно избы, между тѣмъ, глядѣла уже голова пожилой женщины, повязанная коричневымъ платкомъ, и что-то шевелила губами. Когда проѣзжій прошелъ черезъ калитку на дворъ, на крыльцѣ его встрѣтила рослая фигура пожилого мужика въ ситцевой рубахѣ и въ жилеткѣ, въ опоркахъ на босую ногу и съ всклокоченной головой.
— Аверьянъ Пантелеичъ! Какими судьбами? заговорилъ мужикъ.
— Ѣду мимо изъ Крюкова отъ обѣдни, вижу вывѣска «староста», какъ, думаю, не заѣхать къ начальству деревни! Здравствуй, Семенъ Михайлычъ, отвѣчалъ пріѣзжій.
— Милости просимъ, милости просимъ. Сейчасъ можно и самоваръ поставить.
— Не для самовара пріѣхалъ, а чтобы засвидѣтельствовать почтеніе. Вотъ трактира-то у васъ въ деревнѣ нѣтъ или постоялаго двора… А то самъ бы я тебя сейчасъ въ трактирѣ и чайкомъ, и горькимъ до слезъ удовлетворилъ. А трактира нѣтъ — ну, и аминь.
— Міръ не хочетъ питейное заведеніе въ деревнѣ открывать. Что жъ ты подѣлаешь съ міромъ-то? Ничего не подѣлаешь. Три раза въ мое староство тутъ торговые люди набивались съ заведеніемъ — ни-ни. Деревня большая, мужики есть и не ослабшіе, а вотъ не желаютъ, да и что ты хочешь.
— Да, да… А было бы, такъ сказать, благоустройство для деревни и все эдакое. А вотъ теперь въ праздникъ послѣ обѣдни и вздумалъ бы кто горькимъ до слезъ позабавиться, а взять-то и негдѣ. Я не ради пьянства говорю, а ради пользительности живота и все эдакое.
— Не хотятъ, отказываютъ, еще разъ повторилъ хозяинъ.
— Знаю, знаю. А что хорошаго? Хорошаго ничего…
— Стаканчикъ-то для тебя, Аверьянъ Пантелеичъ, у меня, впрочемъ, всегда найдется.
— Да я не для себя. Я къ слову. Я самъ кабатчикъ, мнѣ, по настоящему, водки-то и нюхать не слѣдуетъ. Да…
— Вводи лошадь-то на дворъ. На лошади вѣдь пріѣхалъ. Семъ-ка я ворота отворю, приглашалъ гостя хозяинъ.
— И у воротъ постоитъ… Лошадь смирная… Хорошо, говорю, что вотъ я запасливый человѣкъ и ѣду, такъ у меня всегда съ собой бутылка водки на всякій случай въ телѣжкѣ… Кому въ гостинецъ, кому такъ… И все эдакое…
— Грушка! Вводи Аверьяна Пантелеича лошадь! крикнулъ хозяинъ дочери, распахнувъ ворота. — Зачѣмъ ей на улицѣ-то стоять? Пусть подъ навѣсомъ… Можно и корму задать.
Дѣвушка въ яркомъ расписномъ платкѣ стала вводить во дворъ лошадь. Пріѣзжій сунулъ въ телѣгу подъ сидѣнье руку, порылся въ сѣнѣ, вытащилъ оттуда бутылку водки и, подавая ее хозяину, сказалъ:
— На-ка вотъ тебѣ гостинцу отъ моихъ плодовъ земныхъ. Кабатчикъ не сѣетъ, не жнетъ, а плоды-то земные у него все-таки есть, хе-хе-хе… Бери, не стыдись. Везъ дьячку за выписку метрики, да не повстрѣчалъ его; такъ ужъ тебѣ…
— Спасибо, спасибо… заговорилъ хозяинъ, принимая бутылку. — Прошу въ избу, гость дорогой.
— Постой… Есть и для супруги гостинецъ. Какъ ее по имени и отчеству величать-то?
— Фекла Ивановна… Ну, да что ей… конфузливо отвѣчалъ хозяинъ.
— Есть и Феклѣ Ивановнѣ полфунтика чайку. Везъ дьячихѣ, да вотъ не заѣхалъ къ нимъ, — ну, а вотъ оно и кстати. На-ка…
