Въ подгородномъ уголке
— Батюшки! Что грибовъ-то опять! И какіе все молодые! Куда только мы ихъ прятать будемъ? У меня вся корзинка переполнена, сказалъ молодой человекъ съ кузовкомъ, останавливаясь въ межевой канавке въ лесу и хватая красные грибы, выглядывающіе изъ зеленаго моха.
— Да, насчетъ грибовъ Богъ благословилъ нынче, отвечалъ старикъ Миней. — Вы заметьте, когда сена бываютъ хороши, тогда и грибовъ много.
— Разъ, два, три, четыре… Да тутъ больше десятка… Ахъ, вотъ еще маленькіе, только еще чуть-чуть торчатъ. Право, мне класть некуда, да и у тебя полная корзинка.
— Давайте, я ихъ за пазуху… Подпоясаться пониже, такъ сколько угодно можно за пазуху запрятать.
— А не лучше ли маленькіе-то намъ оставить до завтраго? Они къ тому времени подростутъ. Место здесь на меже заметное, а кроме насъ сюда никто не придетъ.
— На погибель хотите оставить, такъ оставляйте.
— Зачемъ же на погибель? Завтра придемъ сюда и возьмемъ ихъ уже большими. Они подростутъ.
— Никогда не подростутъ, а пропадомъ пропадутъ. Такъ и исчезнутъ!
— То-есть ты хочешь сказать, что другой кто-нибудь сниметъ? Кому тутъ снять!
— Никто не сниметъ, а пропадутъ.
— Куда же они денутся?
— Подъ землю уйдутъ. Смотренный грибъ никогда жить не останется.
— Да что ты врешь!
— Поверьте мне. Я въ лесахъ-то родился, около грибовъ выросъ. Грибъ — онъ глазу не любитъ. Какъ человекъ на грибъ посмотрелъ, такъ ужъ грибу — аминь. Уйдетъ, подъ землю уйдетъ.
— Какой вздоръ!
— Верно-съ. Онъ роста своего никому не показываетъ.
— А вотъ нарочно до завтра оставить. Наломаю я нарочно сучьевъ для приметы и вотъ со мной газета — газетный листъ положу. Листъ издалека увидать можно, а канавка эта намъ известна.
Миней улыбнулся.
— Оставлять оставляйте, ежели хотите блажь потешить, а только не родился еще тотъ человекъ, который бы ростъ гриба подметилъ. Грибъ своего роста никому не показываетъ, отвечалъ онъ.
— Подъ землю уйдетъ? Ну, пусть подъ землю уйдетъ, а я все-таки четыре маленькіе гриба оставлю, разсмеялся молодой человекъ. — Вотъ увидишь завтра.
— Расклеванный птицами можете увидеть, это точно, а чтобъ цельный — ни-ни. Ежели подъ землю онъ не уйдетъ, то птица его склюетъ.
— Да разве птица естъ грибы?
— А то какъ же? Сорока только грибами и питается. Когда грибовъ много, тогда и сорокъ много.
— А ведь и въ самомъ деле нынче сорокъ много.
— Да ужъ это правильно-съ. Это не нами замечено. Это старики замечали. Какъ грибная осень, такъ и сороки-белобоки скачутъ. Вотъ большой красный грибъ, говорилъ Миней, выбравшись изъ канавы и поднимая грибъ. — Видите, онъ ужъ расклеванъ птицей. Вонъ какая язвина въ немъ, а онъ крепкій.
— Да это слизень проглодалъ, улитка…
— Улиту знаемъ… Но на улиту опять птица летитъ другая… Дятелъ, къ примеру… Прилетитъ, улиту съестъ и грибы поломаетъ.
— Дятелъ только на древесной коре.
— Да на кору-то онъ зачемъ садится? Чтобы червя и всякую нечисть искать. Кора корой, а грибъ грибомъ, потому на немъ улита, а для него и улита пища. Поверьте, сударь, совести, что подосмотренный раньше грибъ никогда потомъ не найдете: или улита его изгложетъ, или птица съестъ, или…
— Или онъ самъ собой подъ землю уйдетъ? Такъ… перебилъ молодой человекъ, смеясь. — Ну, ладно, ладно. А все-таки мы вотъ опытъ сделаемъ.
— Ужасно какой вы невероятный человекъ! Ничему-то вы не верите.
— Не могу же я верить, что грибъ подъ землю самъ собой уйдетъ.
— А почемъ вы знаете, можетъ-быть его кротъ подъ землю въ свою нору утащитъ? А то мышь. Но все-таки вы гриба не найдете. Онъ человечьяго глаза боится.
— Про крота поверю, но, авось, на наше счастье намеченные грибы кротъ и не утащитъ. Батюшки! Брусники-то сколько!
— Какъ грибное лето, такъ и брусники всегда много. Брусника грибу подруга, отвечалъ Миней. — Овсянику нынче хорошо черезъ бруснику будетъ.
— Какому овсянику?
— Медведю-овсянику.
— А нешто здесь въ лесу медведи есть?
— Сколько угодно. Большихъ медведей нетъ, а овсяники — завсегда. Только теперь они по овсамъ шляются, пока овсы не скошены. У Мамурихи вонъ всю овсяную полосу медведь пожралъ и помялъ! Онъ жретъ и валяется на соломе, валяется и жретъ. И всегда это на заре, какъ солнце всходить начнетъ. Вчера баба страсть какъ плакала. Ну, а овсы скосятъ, тогда онъ повоетъ надъ скошеннымъ-то — и въ лесъ на бруснику придетъ.
— Да откуда ты все это знаешь?
— Самъ замечалъ, отъ стариковъ наслушался. Это только вы стариковъ не любите слушать и имъ не веруете.
— Не зналъ я, что медведь бруснику естъ.
— Естъ. Въ лучшемъ виде естъ. Онъ и бруснику, онъ и голубику, какъ овсы-то снимутъ… Грибъ тоже естъ. Кору на деревьяхъ гложетъ. Голодъ-то ведь не тетка.
— Сколько же ему надо брусники съесть, чтобы наесться?
— Съ утра до вечера естъ. Много надо съесть. А потомъ медъ естъ шмелиный. Кучи разрываетъ подъ пнями и естъ. Зато медведей-овсяниковъ никогда матерыхъ не бываетъ. Всегда они тощіе, маленькіе и шелудивые отъ голодухи. А ужъ онъ и воетъ жалобно после овсовъ!
— Съ голоду?
— И съ голоду, да и… Ну, да что вамъ разсказывать! Ведь вы все равно не поверите, черезъ вашу невероятность.
Миней махнулъ рукой и умолкъ.
— Говори, говори… сказалъ молодой человекъ.
