Утром Вера и ее товарищи скрылись в глуши урочища Журавлиное болото и просидели там до вечера. Когда солнце опустилось совсем низко, она оставила Аню и Василия в лесу, а сама отправилась в Выселки. Вера впервые шла по земле, попранной врагом. И все – березки, кусты, ложбинки, – казалось ей, таило опасность, отовсюду могли быть устремлены на нее глаза врага. Даже небо выглядело мрачным, чужим и нагнетало еще большую тоску на изболевшееся сердце девушки. Думы об отце, о дивизии, попавшей в окружение, неотступно преследовали ее: «Что с отцом? Пробились ли?»
Вера остановилась, прислушалась. Было тихо. С запада прорвались последние лучи заходящего солнца, заливая пурпуром облака. Высоко в небе мирно зазвенел жаворонок. А там, далеко в лесах, за рекой Угрой, у Варшавского шоссе, шел кровавый бой: дивизия полковника Железнова рвалась навстречу кавалерийскому корпусу генерала Белова…
Жаворонок все звенел и звенел, купаясь в облаках, как бы провожал Веру до деревни, уже виднеющейся из-за молодой поросли. Чем ближе подходила Вера к Выселкам, тем больше ее охватывала тревога – правильно ли она идет? А что делать, если вдруг нарвется на полицая? А что, если дед Ермолай арестован?
На непаханное поле падал жаворонок.
Он распустил крылья и полетел вдоль дороги, сел на холмик у рогатого репейника и, вытянув шею, смотрел на Веру одним глазом. Чем-то родным вдруг повеяло от этой серенькой птички. «Нет, это все наше! Все наше!» – прошептала Вера. Невдалеке от околицы она остановилась, присмотрелась к журавлям колодцев – правее последнего, горбатого, под старой березой должна быть изба деда Ермолая. А вон и горбатый журавль, а почти рядом громадная шапка дерева. Получалось так, что изба деда Ермолая находится на другом конце деревни. Вера не пошла по улице, а свернула на огороды.
В деревне ни души. Вера подошла к дому, из окна которого, как ей показалось, только что кто-то смотрел, заглянула в окно. У печки стояла женщина, слышался гомон ребятишек. «Наконец-то люди», – подумала Вера и завернула за угол дома. На стене, во весь межоконный простенок, белел приказ немецкой комендатуры, запрещавший с наступлением темноты ходить по улицам. Приказ заканчивался грозными словами: «…За невыполнение настоящего приказа – расстрел». Эти страшные черные буквы как бы прижали Веру к стенке.
Боязно было подходить к двери. Все же осторожно нажала на скобу. Дверь не отворялась. Вера тихо постучала. За дверью послышались шаги, шепот.
– Кто там? – спросил женский голос.
– Будьте добры, откройте, – тихо сказала Вера. – Не бойтесь, я своя.
– А ты к кому? – спросил тот же голос.
Вера оглянулась по сторонам и еще тише ответила:
– К дедушке я… К Ермолаю…
– К Ермошке? Так он, милая, наискосок, вправо.
Поблагодарив, Вера сделала шаг назад. Каким-то жутким холодом повеяло от этого дома. «Свой своего боится», – подумала она.
Окна избы деда Ермолая смотрели мертвыми черными квадратами. Осторожно постучала в ближайшее от дверей.
– Кого бог послал?
– Откройте, дедушка!
В избе прошаркали шаги. Вера почувствовала, что через черные стекла окна на нее смотрят. Потом скрипнула дверь, прогромыхал засов, и, наконец, из полумрака сеней показалась голова невысокого старика.
– Здравствуйте, Ермолай Прокофьевич.
– Здравствуй, здравствуй, – ответил Ермолай, впуская гостью. Закрыв двери на засов, старик проводил Веру в горницу.
– Раздевайся. – Он показал на свободный гвоздь в углу, где висела одежда. – Откудова бог принес? – спросил Ермолай.
– С дому, дедушка, – ответила Вера. – Мама дуже о вас забеспокоилась, как вы тут? Живы ли? Война ведь. Вот и говорит мне: – «Сходи, дочушка, к дедушке Ермолаю. Може, что надо?» – Последние слова относились к началу пароля.
– Спасибо, дорогуша, ничего не надо, – старик чиркнул спичкой, чтобы зажечь коптилку, а сам пытливо смотрел на Веру. – А вы все там, в Березовке?..
– Не, нас бомбили. Все сгорело. Только корову спасли. И мы перебрались в Залесье…
– К тетке Агафье? – как бы уточнил Ермолай, ставя коптилку на стол.
Затем опустил вплотную занавеску на окне. Другие окна были закрыты черной бумагой.
– Ага, к тетке Агафье.
– А как она? – поинтересовался Ермолай, садясь за стол.
– Слава богу, здорова.
– А Ефросинья? Ребята? – Ермолай положил на стол руки, а из-под его седых бровей на Веру смотрели добродушные серые глаза. Тут Вера увидела на его мизинце алюминиевое кольцо и стала посмелее.
– Мама что-то занедужила.
– А что с матерью-то?
– Лихоманка какая-то ее трясет. Лекарь говорит, тропическая, – Вера закончила свой пароль.
– Есть такая поганая хворь, – подтвердил Ермолай, разглаживая скатерть.
– Как тебя, внучка, звать-то?
– Настя.
– Настя, – повторил Ермолай и вышел из-за стола, протягивая обе руки. Вера тоже встала. – Здравствуй, товарищ Настя! – И Ермолай обнял Веру. – Ну, вот, Настя, и познакомились. А теперь садись, чуток отдохни, а я повечерять соберу. – Он посадил Веру на лавку, а сам, взяв коптилку, пошел в кухню.
– Дедушка, позвольте, я вам помогу, – поднялась за ним Вера.
– Вот что, внучка, – задержался в дверях горницы Ермолай и зашептал: – Теперь забудь свои городские слова и говори по-нашему. А то сразу на прицел возьмут. Не «позвольте», а «давай», и не «вам», а «тебе». Так и заруби себе на носу, – и он с улыбкой прикоснулся пальцем к ее носу. – Бери посуду, хлеб, – показал он на самодельный шкаф, а сам полез в подполье.