Этим летом один день был похож на другой. С тех пор как при подготовке к седьмому по счету пивному фестивалю из ультразвуковых пушек расстреляли свинцовые питерские облака, они больше не появлялись на небосклоне, растворившись в придавленных подгнивающими фундаментами болотах. Тогда же набирающая политический вес и экономическую мощь узбекская диаспора, договорившись с кем нужно, контрабандой провезла в северную столицу горячее и липкое, как чурек, солнце, неспособное заходить за горизонт в силу своей плоской чурекообразной формы. В результате — температуры человеческих тел и окружающего их воздуха стали примерно одинаковыми.
А если добавить к жаре неблагоприятные условия, в которых я жил и работал, точнее, вынужден был жить и работать, то становилось ясно, что совсем скоро я сойду с ума.
Я просыпался в шесть утра мокрый от пота и уставший, с пугающей мыслью о том, что Питер и вовсе скоро перенесут в пустыню (там дешевле аренда земли), и что лето теперь никогда не кончится. С великим усилием я подымал себя с кровати, выглядывал в окно и плевался: раскаленное солнце — на том же месте. Выпивал стакан теплой воды из-под крана, потом бессмысленно стоял под теплым душем. Вода комнатной температуры, комнатная температура тридцать градусов по Цельсию. Оставшаяся разница шесть и шесть десятых — дельта между всем вокруг и моим телом. Когда она исчезнет, все мы станем одним и тем же. Некоторые эзотерики, возможно, назовут это возвращением.
Усталым и мокрым я выхожу из дома. Усталым и мокрым возвращаюсь домой. Без аппетита жую бумажные пельмени. Пью что-то автоматически, без разницы — пиво, чай или воду. У них пропал вкус. Они не воздействуют на нервную систему. Она отказала первой.
Мчусь в душном метро, рассматривая блестящую потом плешь стоящего впереди человека. Еду в машине, точнее, стою в пробке на солнцепеке, попёрдывая высокооктановым топливом. Смотрю вперед, чтобы не въехать кому-нибудь в «жопу», поглядываю назад, чтобы кто-нибудь не въехал в «жопу» мне, и одуреваю от жары, цивилизации и комфорта.
На работе восемь часов прибиваю к фанере велюр или кожу скобами из пневмопистолета. Компрессор нагнетает обороты и греется, тело двигается туда-сюда без остановки и греется. Все вокруг перегрето, кажется, до предела. Это «малый бизнес», мой друг. На выходе получается диван, кресло или мягкий уголок. Ими до предела забиты все магазины мягкой и иной мебели.
За день забиваю двадцать шесть тысяч скоб и в табеле называюсь обивщиком мягкой мебели, или по-старому — скобарем. Если я скажу, что мечтал здесь работать с самого детства, кто мне поверит? Поэтому я не буду делать подобных заявлений. Я лучше пойду пообедаю. Пообедать без аппетита все же лучше, чем заниматься самоопределением. Чем себя меньше, тем меньше мучит жара, быт, нереализованные стремления, реализованные сомнения и прочее психосоматическое дерьмецо.
И вот я запихиваю еду в рот, жую и слушаю разговоры моих товарищей по работе. Оказывается, на свете много чего происходит: кто-то кого-то оттрахал вчера, кто-то, наоборот, обломался, кто-то дал кому-то по морде, кто-то сам получил, кто-то на спор выжрал флакон «красной шапки» и прожег дырку в желудке… Мне немного завидно: у людей есть вкус к жизни. Мне завидно, а пот капает с лишенного рецепторов носа на безвкусный бутерброд, стекает с затылка за воротник и дальше. Стекает до самого вечера…
По дороге домой, ступая по улицам родного города, многолюдным и ярко подсвеченным, я, кажется, должен испытывать прилив оптимизма, радость бытия, просто радость, должен отдыхать душой, наконец. Но сандалии прилипают к асфальту, воздуха слишком мало и он перегрет, а люди в своем большинстве — тупые, опрелые и усталые, как ты сам. Бредут нетрезво, окруженные аурой пивной отрыжки, без цели и смысла. Или трусят уперто с работы домой, от одного дела к другому, спеша после произведения благ потреблять блага, подтверждая на каждом шагу соответствие социальному статусу и общественным нормам автомобилями различного класса, сандалиями от кутюр, китайскими кроссовками, ямайскими трусами, приверженностью определенной системе быстрого питания.
Так мы и существуем в непрерывном движении, поддерживаем жизнедеятельность свою и города, страны и мира, и не приближаемся ни на шаг к ответу на вопросы вечные: зачем мы здесь, и кто мы такие? Массовка. Статисты. Зерно в элеваторе. В философской казуистике нет двух одинаковых зерен. Но попробуй, объясни это ветряной мельнице. Она мелет себе и мелет. И все зерно пойдет на хлеб.
Вероятно, мы уже не сможем остановиться, вероятно, это прогрессирует парниковый эффект. Наверное, чтобы начать хотя бы замечать друг друга, мы нуждаемся в понятной общечеловеческой идеологии, нам нужна хотя бы минимальная стабильность и социальные гарантии. А этим летом их отсутствие почему-то особенно остро чувствуется. И я понимаю, что наше движение не просто бесцельно, оно бесцельно-направлено. Мы замечаем друг друга, только когда сталкиваемся или толкаемся, а так никто никому не нужен. Когда начинаешь об этом думать, становится еще более душно, как душно человеку, который неудачно повесился на собственном галстуке.
