Я копала в саду, когда услышала это: странное пение на ветру.
Я отклонилась, сидя на коленях, морковка выпала из грязных рук.
Никто здесь не пел. Не на этом острове.
Может, я ослышалась…
Нет, звук повторился, он переливался и был далеко, но слышался четко. Длился он не дольше удара сердца, но я была уверена в одном: это не крик чайки. Это была песня.
Но кто ее пел?
Я оглянулась через плечо на Норри, склонившуюся над капустой, седая прядь выглядывала из-под ее чепца. Насколько я знала, только она жила на этом одиноком острове, но я слышала не Норри. Она, мой опекун, четко выделяла одно правило среди остальных: никакого пения. Никогда.
Пой, и тьма тебя найдет.
Мы еще были мокрыми от кораблекрушения, а Норри сказала мне это. Она часто повторяла это с тех пор, но в этом не было необходимости. Ужас в ее глазах в тот первый раз заткнул меня мгновенно, и я сама тонула в горе. Море забрало мою мать и чуть не забрало меня. Этой тьмы мне хватит до конца жизни, я не хотела еще больше.
Хотя я мало помнила о самом кораблекрушении. Я даже не помнила, на каком корабле мы уплыли из Англии семь лет назад. Был он крепким или непрочным? Разбился о камни? Буря сломала мачты? Я не знала. Мы отплыли на этом корабле в 1660, когда мне было восемь. Уж в восемь лет я должна была запомнить? Но были лишь обрывки, скорее ощущения, чем что-то со смыслом. Шершавая мокрая шерсть у моей щеки. Резкий морской ветер солью пропитывал мои волосы. Холод темной воды, куда я опускалась.
— Тише, дитя, — говорила Норри, когда я упоминала что-то из этого. — Это было очень давно, ночь была ужасной, а ты была слишком маленькой. Чем меньше об этом говоришь, тем лучше.
— Но мама…
— Потеряна, дитя, ее забрали ветер и волны, — при этих словах лицо Норри всегда искажала печаль, ее голос становился серьезным. — Остались лишь мы с тобой, и мы должны постараться.
Когда Норри говорила таким тоном, отказать ей было нельзя. И мы старались, а жизнь на острове не была простой, но и не была одинокой.
Мы никогда не пели. Даже не свистели и не напевали. Не было никакой музыки. И, если бы меня спросили, я бы сказала, что не скучала по этому…
До этого момента.
Пение словно пробило во мне дыру, которую только оно и могло заполнить. Я сидела и прислушивалась. Стебли шуршали в свете теплого октябрьского солнца. Чайки вопили, пролетая над обрывами. А потом я услышала снова этот слабый звук, словно пело само море…
— Люси!
Я вздрогнула.
Через два ряда от меня Норри махала деревянной лопатой в шишковатой руке.
— Что с тобой, дитя? Я собрала корзинку капусты, а ты за это время выкопала только три морковки.
И хоть я уже была на полголовы выше Норри, хоть считала себя почти взрослой, она все равно звала меня «дитя». Но я привыкла и не возражала. Вместо этого я посмотрела на свой скромный результат. Если бы Норри услышала музыку, она бы сказала. Но она молчала, и мне не стоит говорить. Не важно, если бы она начала ругать меня за воображение. Было ли пение настоящим? Я хотела поклясться, но… не хотела говорить Норри.
— Что такое, Люси? — Норри стряхнула землю с лопатки. — Ты простыла?
— Нет, — если кто и выглядел болезненно, так это Норри. Каждый год урожай забирал много ее сил. Я боялась, видя ее впавшие щеки и опущенные плечи. Я знала, что таким словам она тоже рада не будет. — Ты работала с рассвета, — сказала я вместо этого. — Не думаешь, что заслужила отдыха?
— Отдых? — Норри выглядела возмущенно. — В Канун Всех святых? Чем ты думаешь?
— Просто…
— Работай и больше не отлынивай, пожалуйста, — сказала с тревогой на лице Норри. — Нам нужна вся морковка, если мы не хотим голодать зимой.
— Я все соберу, — пообещала я, надеясь ее успокоить.
Норри перестала хмуриться, но ее спина была напряжена, когда она склонилась над капустой.
Я обхватила руками зелень морковки и вздохнула. Канун Всех святых, тридцать первое октября. Каждый год я боялась этого дня. Норри всегда была строгой насчет пения, но в этот день она была ужасной. С рассвета до заката она постоянно находила нам работу, мы уносили урожай и запирались в доме на ночь.
— После заката, — говорила она, — приходит настоящая опасность. Ходят духи, вредят всем. Мы должны защититься.
Возможно. Но для меня подготовка казалась бесконечным грузом, и я никогда не видела вреда, о котором говорила Норри.
А пение…?
Нет. Если вредом было пение, то она бы так и сказала. И еще светило солнце. Хоть оно и было низко, но до ночи еще оставалось время.
Но я начала работать усерднее, потому что была в долгу перед Норри. Семь лет она в одиночку растила меня, порой ругаясь и вздыхая, но всегда с любовью. А теперь она постарела, у нее стало меньше сил, и я знала, что мне пора возвращать долг, заботиться о ней. Если она хотела собрать урожай до ночи, мы так и сделаем.
И я надергала гору морковок, и когда Норри в следующий раз посмотрела на меня, она радостно улыбнулась. Но пока я работала, я думала о своем. Часть меня прислушивалась к пению. Другая часть хотела, чтобы жизнь была чем-то большим, чем сбор урожая и суеверия Норри.
Я знала, что на острове были красивые места: пляжи с шелковым белым песком, скрытые пещеры, полные ракушек, рассвет у моря. Но это не красило нашу изоляцию или постоянную утомительную работу.
