Жара стоит нестерпимая. Такой жары не было ни разу за все тридцать с лишним послевоенных лет. Асфальт плавится под раскаленными лучами солнца, и дорога к озеру походит на блестящую ленту ртути.
Даже Синдзи Оцуки, особенно энергичный и бодрый именно летом, жалуется на плохое самочувствие.
– Возраст сказывается, Оцуки-кун, возраст, – говорит со смехом адвокат Янагида, сослуживец Синдзи.
– Тридцать лет – возраст немалый, – поддакивает Мацусита, нынешней весной поступивший в эту юридическую контору. – Вон и животик уже появился.
– Будто ты намного моложе меня, – косится на него Оцуки.
– Мне всего двадцать три, – ухмыляется Мацусита. – В самом, как говорится, расцвете. Жениться еще не успел.
Оцуки насмешливо замечает, что без женщины какая молодость. Тогда Мацусита выпаливает:
– А у меня любовница есть!
При этом он так надувает губы и таращит глаза, что женщины-служащие прыскают со смеху.
Оцуки садится печатать исковое заявление. Иск возбудил рабочий, пострадавший от облучения восемь лет назад, когда он работал на атомной электростанции в соседней префектуре, в городке на берегу Японского моря.
Ему было за сорок. Добрые, смеющиеся глаза, глубокие, не по возрасту, морщины. Год назад он пришел в контору и рассказал Оцуки и его коллеге Камии, что у него выпадают волосы, разрушаются зубы, что у его старшей дочери появились признаки белокровия, часто бывают кровотечения. Она родилась уже после того, как отец стал работать у атомного реактора. Он нанялся на электростанцию на два месяца, получая вдвое больше, чем платят на земляных работах. Хозяева фирмы, взявшей подряд на уборку, заставляли его бывать и на тех участках, где висела табличка «Вход воспрещен». Он должен был влажной тряпкой стирать капли воды с охладителя. И вот однажды он вдруг заметил, что нить дозиметра, сделанного в форме авторучки и прикрепленного к нагрудному карману, перешла за пределы допустимого.
– Я думал, дозиметр испортился, – говорил глухим голосом рабочий, – и бросился в контору. А там все забегали, где работал, кричат. Взяли радиометр, пошли проверять. А стрелка радиометра на край шкалы скакнула. Я и опомниться не успел – впихнули меня в машину, повезли в больницу. Там кровь у меня на анализ взяли, мочу в бумажном стаканчике, веки вывернули, раздеться догола велели, потом отпустили домой. Всю ночь я не спал, разные мысли в голову лезли. А когда на другой день пошел узнавать, сказали, что все в порядке. Но работать там я больше не стал, вот…
Оцуки и Камия обменялись многозначительными взглядами. И тотчас же отправились в электрокомпанию и фирму по уборке. Ответственный служащий компании холодно заявил, что доза облучения была ниже допустимой и потому не опасной для жизни, тем более что с тех пор прошло уже столько лет. Как можно устанавливать норму на то, что причиняет вред человеку, спросил Оцуки, на что служащий электрокомпании возразил, что в Америке негры работают почти голые и ничего с ними не случается. Видимо, он хотел сказать, что японцы слишком уж чувствительны к облучению. Служащие фирмы по уборке вообще уклонились от разговора, пояснив, что выполняют лишь указания электрокомпании.
«Из-за радиоактивного облучения, – пишет Оцуки, – в зависимости от его дозы в организме происходят необратимые изменения, обнаруживаются разного рода болезненные явления. Это называется лучевой болезнью. Ее симптомы: усталость, вялость, головные боли, головокружение, тошнота, рвота, плохой аппетит, расстройство желудка. У истца по данному делу также…»
Стук машинки действует на нервы. Кончики пальцев, нажимающих ключ наборного механизма пишущей машинки, болят, будто их колют иглой. «А у меня откуда вялость и усталость?» – размышляет Оцуки.
«Радиоактивное облучение порождает патологию в хромосомах, а гены, существующие в хромосомах…»
Оцуки вдруг вспоминает о том, что отец его умер в тридцать пять, а ему, Оцуки, уже тридцать. Слово «гены» режет глаза. Так вот причина его нынешнего состояния: фатальное предчувствие скорой смерти. Оцуки холодеет от ужаса.
Отец Оцуки умер в госпитале для жертв атомной бомбы. Оцуки находился при нем до последней минуты, но помнит лишь то, что мог воспринять тогда, в свои семь лет.
Палата. В палате много взрослых в белых халатах. Мужчины и женщины. У изголовья кувшин с розовыми космеями. Яркий электрический свет и глубокий мрак за окном – вот все, что запечатлелось в памяти, и как ни старался он связать обрывки воспоминаний в единую картину, мир без звуков стирает ее контуры, мешает размышлять о прошлом.
Оцуки плохо понимал, что такое смерть, и очень удивился, когда какой-то высокий мужчина, шмыгая носом, обнял его и сказал: «Не плачь, Синдзи», – хотя Синдзи и не собирался плакать. Синдзи с нетерпением ждал мать. Она куда-то исчезла сразу же после того, как отца положили в госпиталь, но отец все время твердил: «Мамочка вернется, как только уладит свои дела».
Однако мать не возвращалась, и Оцуки взял к себе дядя. Дядя жил в рыбацкой деревушке на берегу того самого Внутреннего моря, где стояла Хиросима, только ближе к Окаяме. Мать приехала за ним лишь спустя три года. Приехала с новым мужем. Только рыбная ловля скрашивала горькое существование Оцуки в чужой семье, где было еще трое ребятишек. Жена дяди не скрывала своего неприязненного отношения к племяннику, и мальчик стал замкнутым. Тетка же часто твердила: «Какая мать, такой и сын». Тогда дядя, который, сам не сознавая, тоже относился к Оцуки как к чужому, хлопал мальчика по плечу: «Не обижайся, ладно?» В эти минуты он казался Оцуки самым родным человеком на свете. До сих пор Оцуки помнит, как во время летних каникул после окончания второго класса начальной школы он ночью ушел из дому. Его сразу поймали, и он шел убитый, потерянный. Ведь ему некуда было деться.
