В 1828 году в Париж приехал старый немец, учитель музыки. Он прибыл туда со своим учеником и незаметно поселился в одном из тихих предместий столицы. Старика величали Сэмюэль Клаус; его ученика нарекли более поэтически: Франц Стенио. Молодой человек был весьма одаренным скрипачом, и, по слухам, обладал исключительным, чуть ли не сверхъестественным талантом. Однако поскольку он был беден, то до сих пор не завоевал себе громкого имени в Европе. Поэтому он несколько лет оставался в столице Франции – этом сердце и пульсе своенравной и капризной европейской моды – неизвестным и непризнанным. По происхождению Франц был штирийцем, и во время описываемых событий ему исполнилось почти тридцать лет. Философ и мечтатель по природе, отличающийся чудаковатостью истинного гения, он напоминал некоторых персонажей «Contes Fantastiques»[1] Гофмана. И действительно, его детство было необычным, очень странным, и для понимания настоящей истории необходимо вкратце о нем поведать.
Он родился в стране очень набожных и благочестивых людей, в тихом городке, расположенном посреди Штирийских Альп. Как говорится, «гномы качали его колыбель», и ребенок рос в жуткой атмосфере вампиров и вурдалаков, которые играют очень большую роль в семье любого штирийца, словенца или уроженца Южной Австрии. Позднее мальчик стал студентом и учился вблизи старинных немецких замков на Рейне; так что Франц с самого детства прошел все эмоциональные стадии так называемого «сверхъестественного». В то время при помощи одного восторженного последователя Парацельса и Кунрата[2] он изучил оккультные искусства; алхимию и некоторые ее теоретические тайны. Помимо всего прочего, он учился «ритуальной магии» и «колдовству» у венгерских цыган. И все-таки сильнее всего он любил музыку, а сильнее музыки – свою скрипку.
В двадцать два года он внезапно оставил практические исследования оккультных наук, и с этого времени посвятил себя только мыслям о красоте греческих богов и полностью отдался искусству игры на скрипке. Из классического учения он сохранил воспоминания только о том, что касалось муз – и в особенности Эвтерпы, алтарю которой он поклонялся, и еще он боготворил Орфея, и со своею скрипкой пытался состязаться с его волшебной лирой. Мечтательный юноша верил в нимф и сирен, ибо считал, что последние при помощи Орфея и Каллиопы связаны с музами. И кроме этого его мало интересовало все происходящее в подлунном мире. И вместе с волною небесной гармонии, извлекаемой из его скрипки, все его желания, как после воскурения фимиама, устремлялись к величественным и самым высшим сферам. Он грезил наяву и жил настоящей, хотя и зачарованной жизнью, только в те часы, когда его волшебный смычок уносил его на волнах звука к языческим богам Олимпа и бросал прямо к ногам Эвтерпы. Даже дома, где непрестанно звучали загадочные истории о ведьмах и колдунах, он считался очень необычным дитятей, превратившимся впоследствии в странного мальчика, пока, наконец, он не возмужал, не имея при этом ни одной отличительной черты, присущей юности. Ни одно очаровательное личико не привлекало его внимания, и ни разу он не отвращал своих мыслей от уединенных занятий к реальной жизни, проходившей вдали от таинственных цыган. Он довольствовался собственным обществом, и посему лучшие годы своей юности и зрелости проводил со скрипкой, играя для своего единственного кумира, и с богами и богинями Греции, играя лишь для этой аудитории, совершенно пренебрегая реальной жизнью. Все его существование являло собой один бесконечный день мечтаний и грез, музыки и солнечного света, и никогда он не ощущал иных стремлений.
До чего же бесполезны, но, о! до чего же величественны и прекрасны были эти грезы! А какие они были живые! К чему ему было искать лучшей судьбы? Разве он не обладал всем, чего хотел, с каждым мгновением обращая свои мысли то к одному, то к другому герою; от Орфея, заставлявшего всю природу затаить дыхание, к домовому, подглядывающему с высокого дерева за наядами, купающимися в кристально чистом фонтане Каллирои? Разве не его манили к себе резвоногие нимфы, прибегающие на звук волшебной флейты пастуха Аркадии – кем он порою считал себя? Вот, сама богиня Любви и Красоты спускается с небес, влекомая мелодией его сладкоголосой скрипки!.. И все же настало время, когда он предпочел Афродиту Сиринге, но не из-за красоты этой наяды, преследуемой Паном, а после ее божественного превращения в тростинку, из которой разочарованный бог пастухов изготовил свою волшебную флейту. Ибо со временем стремления растут, а удовлетворить их удается нечасто. Когда же он пытался на своей скрипке подражать самыми волшебным звукам на свете, весь Парнас замолкал, подпав под его чары, или наслаждался этой неземной мелодией, но он мечтал, чтобы его слушателей стало больше, нежели богов, воспетых Гесиодом, и чтобы это были воистину самые взыскательные меломаны европейских столиц. Он ощущал ревность к волшебной флейте и мечтал бы обладать ею.
– О, своей любимой скрипкой я смог бы заманить к себе нимфу! – часто восклицал он, пробуждаясь от своих грез. – О, только бы мне удалось в полете моей души преодолеть бездонную пропасть Времени! О, когда-нибудь я сумел бы овладеть секретом Божественных искусств, тайной самого Господа на глазах у всего восхищенного человечества! А узнав тайну лиры Орфея, я бы звуками своей скрипки заманивал сирен, принося тем самым радость всем смертным, а себе – вечную славу!
