Нанэ шла за семенем, как и положено — нагая. Только рыжие кудри прикрывали проклюнувшуюся минувшей весной грудь. Ночь наполнила лес звуками: уханьем сов, тревожными перекличками клювачей, стрекотом цикад, шорохами листвы. Они сливались в единый зов, барабанили в ушах, маня туда, где тропа разбегалась узкими лентами в разные стороны. Нанэ остановилась у развилки, замялась, переступая с ноги на ногу. В ноздрях еще щекотал дурманящий дым можжевелового костра, но ощущение полета исчезло. Вновь охватила неловкость, как совсем недавно перед освящением, когда Нанэ на глазах у всех снимала накидку. И еще стало страшно.
Нанэ озиралась, будто впервые видела тропу, хотя еще вчера пробегала мимо этих кустов, озорно подпрыгивала, пытаясь достать до размашистой лапы дуба. До этой ночи лес был добрым другом, жившим по соседству. Что его бояться? Сейчас же он превратился в незнакомца, поглядывавшего из-под нахмуренных бровей. В скрюченных сучьях мерещились тени, ветром завывали в листве неведомые духи. Лунный свет пятнами серебра падал на тропу, мелькал в зеленых копнах деревьев, падал на кожу Нанэ. Мысли в голове еще путались, скованные дурманом, будоражили воображение. Нанэ как завороженная разглядывала собственные по неживому бледные руки. Они подрагивали.
Фырканье и шорохи в кустах вывели Нанэ из оцепенения. Не оборачиваясь, она хлопнула себя по бедру. Рядом вырос волк — матерый, с опущенным палкой хвостом. Нанэ звала его Урсонури, в честь духа-защитника. Он прижался к ней пушистым боком, запрокинул голову, заглядывая в глаза. Зверь чувствовал, что она боится, но не понимал — почему. Тот же лес, одна из тысяч ночей, таких же, как вчера и год назад. Сколько раз они уходили под покровом сумрака гонять куропаток или искать заветный дурман-цветок?
Нанэ запустила пальцы в теплый жесткий мех, ухватила зверя за холку. Его мысли размытыми картинками заплясали перед глазами. Нанэ нахмурилась — как ему объяснить, что для нее эта ночь не простая? Впрочем, не для нее одной: до рассвета не сомкнет глаз ни одна замужняя женщина племени. Сегодня ночь особая — ночь полной луны и новой жизни…
Испокон веков, когда еще духи ходили по земле в видимых обличьях, племя Нанэ затворило свои тропы от чужинцев. Ибо те, кто покинули лес и принялись тревожить Мать-землю каменными палками, не могли называться настоящими людьми. Племя жило обособленно и ни с кем не водило торговли. Чужинцы могли запятнать чистые души соплеменников сглазом или злым словом. Про то, чтобы брать от них семя и речи не шло! Но собственная кровь застоялась в жилах, на свет стали рождаться вялые и глупые дети. Тогда предки велели оставить детей в землянках, мужчин согнать в запретную яму, а женщинам разжечь священный огонь, взывая к милости Отца-Небо. В ту ночь незамужние девушки, уронившие первую кровь, сбросили одежды и разбрелись по лесным зарослям, ища под полным оком ночного светила тех, кто дал бы им семя. Многие из них вернулись непраздными, но ни одна не обмолвилась, с кем разделила ложе — предки не велели. А когда пришло время, на свет появились малыши.
Это были необычные дети: тела одних покрывала густая шерсть, другие родились с крупными родимыми пятнами, третьи — с черными губами, у четвертых едва ли не с младенчества вылезли острые зубки. Глаза у малышей тоже отличались: бездонно-черные, ядовито-зеленые, янтарно-желтые с продольными зрачками. С тех пор хищные звери стали приходить в деревню, словно близкая родня — оберегали несмышленых детей, загоняли дичь, обороняли заповеданные тропы от чужинцев.
Теперь с отметинами звериного родства не осталось и взрослых. Разве что изредка рождались дети с необычным цветом глаз или пухом на животе, зато язык и мысли зверей люди племени понимали по-прежнему, разве что не так ясно, как во времена первой запретной ночи. А в память о ней раз в три года одна из дочерей племени очищались перед священным огнём и уходила прочь из деревни — искать новую кровь.
Нанэ с малых лет с придыханием разглядывала соплеменниц, которые спустя время после проведенной в лесу запретной ночи оглаживали погрузневшие животы. Казалось, они знают что-то, чего смертным ведать не полагается. Нанэ не раз представляла, как сама встанет перед священным огнем и предками. Но две весны назад, затаившись в речной коряге, она ненароком подслушала уже обряженных в цветные пояса замужества соплеменниц. Со смешками, будто про стряпню, а не о священном обряде, они судачили о том, кого выберут в этот раз. Мол, изжила себя запретная ночь, что это за таинство, если девицы заранее сговариваются с женихами под каким кустом справить заветное?
После такой правды Нанэ сутки не вылезала из-под той самой коряги, пока отец с матерью силой не вытащили ее — зареванную и синюю от холода. Тогда же она решила, что когда придет ее время, завет предков будет исполнен в точности, чего бы это ни стоило. А что ее час настанет, Нанэ не сомневалась. Говорящая-с-предками выбирала не просто дочерей племени, а тех, в ком звериное начало сильнее человеческого. Нанэ же не просто слышала звериную родню, но и умела отвечать, кого, как не ее выбирать для обряда? И выбрали.
