А тот ли это свет?
Пожалуй, что не тот. На том свете, насколько я понимаю, голова болеть не должна. Или должна? Адские муки и всё такое… Тем более что голова у меня болит именно адски.
Сквозь дурноту проступает последнее в моей жизни (той жизни) воспоминание. Исполнение приговора. Пристегнули, гады, к столу, опрокинули, чтобы виднее было, как мне уколы ставят, а за стеклом зрители сидят пялятся.
— Невиновен… — хриплю я им напоследок. — Подставили…
Не верят! Морды у всех злорадные, ликующие. Плевать им, виновен я или не виновен, — поглазеть пришли…
— Да ты не расстраивайся, — приговаривает вполголоса служитель, запуская иглу в вену. — Теперь ведь не то что раньше… Раньше ширнут — и на кладбище… А теперь не-ет… Ширнут — и в холодильник! Ну подставили тебя… Лет через десять разберутся, или амнистия какая подкатит… глядишь, воскресят… Тебе операцию хоть раз под наркозом делали? Вот примерно то же самое…
Утешитель хренов!
А ведь получается, не соврал.
И всё равно накатывает злость. Голова чуть не лопается.
Нет, как хотите, а из-под наркоза выходить куда легче. Крайне болезненный процесс это самое воскрешение. В затылке и висках пульсация, вдобавок со зрением что-то: потолок словно проваливается местами. Врач надо мной наклонился — и давай гримасничать. А он и не гримасничал вовсе — в глазах прыгало.
Хотел спросить, за что мне меру пресечения смягчили. Хорошо себя вёл в жидком азоте? Спросить, однако, не смог — связки не слушались…
Потом малость пришёл в себя. Врач куда-то исчез, а на его месте возник какой-то чиновничек.
— Как вы себя чувствуете?
— Хреново… — прохрипел я.
— Это пройдёт, — бодро заверил он. — А пока позвольте поздравить вас с окончательной реабилитацией…
— Посмертной?
— Н-ну… в каком-то смысле… да. Свидетельство о смерти аннулировано, новые документы вам вручат чуть позже…
— А что стряслось-то? Неужто амнистия?
Официальное лицо опечалилось.
— Нет, — с прискорбием произнесло оно. — Ваше дело пересмотрено, и я обязан принести вам извинения от имени министерства юстиции за судебную ошибку. Вы полностью оправданы. Как выяснилось, все улики против вас были грубо сфабрикованы и подброшены…
— Кем? — спросил я через силу.
— Виновные пока не установлены. Предстоит повторное следствие…
— А надо?
Чиновник взглянул на меня удивлённо и пожалуй что с уважением.
— Вы не хотите, чтобы тот, из-за кого вас усыпили и заморозили, получил по заслугам?
— Не хочу… — выдохнул я. — Ничего не хочу. Жив — и ладно…
— Что ж, — поразмыслив, сказал он. — Очень приятно заполучить столь незлопамятного члена общества. Поверьте мне, это большая редкость. Как правило, посмертно реабилитированные жаждут мести, требуют справедливости…
— От головы чего-нибудь дайте… — сипло потребовал я.
* * *
Не знаю, сколько времени я отсутствовал на этом свете, но лекарства у них теперь сильные. Боли ушли за пару минут, слабость, правда, осталась.
Осмотрелся. Палату мне отвели отдельную, крохотную, изолированную от внешнего мира. Матово сияющий потолок, и ни окон, ни дверей. Нет, дверь-то, конечно, есть, но где она? Может быть, вон то зеркало в рост человека?
«Очнувшись в реанимации, — вылезла несуразная глумливая мыслишка, — первым делом посмотрись в зеркало… Ничего не забыл?»
Попробовал встать с кровати, но силёнок не хватило.
Уснул.
А когда открыл глаза, в палате я уже был не один. Чиновничек вернулся. Теперь я мог разглядеть его в подробностях. Небольшого ростику, ласковый, улыбчивый. Внимательный. Одет… Скажем так: неприметно одет, неброско.
— Вам лучше? — озабоченно спросил он.
— Лучше… — выдохнул я. — А сколько лет…
Фразу не одолел — опять наехала слабость. Но он понял, о чём я.
— Сорок один год.
— Эх, ни хренас-се…
— Вы уже готовы отвечать на мои вопросы?
— Лучше вы на мои… — собравшись с силами, выговорил я.
Чиновничек оторопел, потом засмеялся.
— Знаете, вы мне нравитесь, — сообщил он. — Н-ну… задавайте…
— Почему так долго?..
Опечалился, развёл ладошки.
— Согласитесь, лучше поздно, чем никогда. Видите ли, в чём дело… С необратимой смертной казнью, как вам известно, покончено во всём мире. Однако сторонники её уняться не пожелали, поналезли в комиссию по пересмотру приговоров и прибегли к обыкновенному саботажу…
— В смысле?..
— В прямом. Бюрократию развели, на любые запросы отвечали отказами. Так, мол, и так, повода к реабилитации не имеется: преступники получили по заслугам, действия органов правопорядка безупречны, правосудие не ошибается… И наши морозильники, на строительство которых было затрачено столько средств, обратились по сути в те же кладбища…
— А потом?..
— Потом терпение общественности лопнуло, и саботажники сами пошли под суд… Некоторые даже в заморозку, что на мой взгляд вполне справедливо.
— А которые следствие вели?..
— Чьё?
— Моё.
— Приказали долго жить. Как-никак сорок один год, срок порядочный… Но и без их признаний ясно, что дело откровенно липовое.
* * *
Какая прелесть — одежду мне вернули ту самую. В которой брали. Тоже, должно быть, пролежала сорок один год в каком-нибудь там вакууме.
Мы идём с Бобби Сергеевичем (так зовут моего куратора) по тесным коридорам Большого Холодильника — на выход. Стены словно сложены из прямоугольных блоков. На одних имеется табличка, на других нет. Я так понимаю, что это — торцы выдвижных гробов, заполненных жидким азотом, и в тех, что подписаны, покоятся до поры до времени бедолаги вроде меня. А которые гробы без табличек — те, надо полагать, полые. Пока. Или уже.
