Ф.Скотт Фицджеральд
Осторожно! Стекло!
Эссе
Пишущий эти страницы рассказал в предыдущем отрывке о том, как ему стало ясно, что перед ним вовсе не то блюдо, которое он для себя выбрал, разменяв пятый десяток лет. И далее, поскольку блюдо и сам он являли собой нечто единое, пишущий уподобил себя треснувшей тарелке - непонятно, выбросить ее или оставить. Издатель нашел, что в своем отрывке автор коснулся слишком многих вещей, ни на чем не задерживаясь; возможно, такое же ощущение вынесли многие читатели, да к тому же среди читателей всегда найдутся люди, презирающие всякую авторскую откровенность, коль скоро в конце не возносится хвала богам за Несокрушимую Душу.
Но я и так уж возносил хвалу богам слишком долго и, в сущности, неведомо за что. Рассказывая о себе, я хотел, чтобы написанное мною звучало элегически, и мне не требовались для красочного фона даже Эуганские холмы. Никаких Эуганских холмов теперь мне было не увидеть.
Случается ведь, что и для треснувшей тарелки находится место в серванте, что и она еще на что-то годится в хозяйстве. На горячую плиту ее больше не поставишь, и мыть ее нужно отдельно; когда приходят гости, ее не подают на стол, но после можно сложить в нее печенье или остатки салата, убирая их в холодильник.
Вот потому мой рассказ и продолжается - рассказ о том, что же сталось с этой тарелкой.
Известно, как надо подбадривать человека, если он пал духом: самое верное - это напоминать ему о тех, кто живет в настоящей нужде или терпит настоящие физические страдания; при любых условиях это - безотказное средство от тоски вообще, и оно весьма рекомендуется всем и каждому в качестве превосходного успокаивающего средства на дневное время. Но в три часа ночи любая мелочь становится такой же трагедией, как смертный приговор, и безотказное средство не действует - а в непроглядной тьме нашей души время неподвижно: три часа ночи день за днем. В этот час стараешься насколько возможно отсрочить возвращение к реальности и так хочется отдаться во власть детских грез, только раз за разом греза исчезает, потому что вступают в дело твои многочисленные связи с окружающим миром. Стремишься по возможности быстро и безболезненно отделаться от этих неизбежных связей и вернуться в мир грезы, надеясь, что все как-нибудь устроится удачным стечением обстоятельств - материальной твоей жизни или жизни духовной. Да только, чем больше надеешься, тем менее вероятным становится это стечение обстоятельств, и ты вынужден не просто отказаться от какой-то надежды - скорее ты становишься невольным свидетелем казни, распада собственной личности.
Если при этом не спиваешься, и не становишься наркоманом, и не попадаешь в сумасшедший дом, на смену такому состоянию в конечном счете приходит покой отупения. Тогда можно приниматься за подсчеты, много ли ты потерял и сколько у тебя еще осталось. Достигнув этого состояния, я наконец понял, что уже дважды переживал нечто сходное.
Первый раз еще студентом второго курса, двадцать лет назад, тогда же, когда мне пришлось, покинуть Принстон, потому что я заболел - как сказали мне врачи, малярией. Только через десять лет рентген установил, что на самом деле у меня начинался туберкулез, в легкой форме; после нескольких месяцев отдыха я вернулся в свой колледж. Но что-то уже было упущено, и, всего обиднее, я не сделался президентом клуба "Треугольник", ставившего музыкальные комедии; кроме того, я отстал на курс. И колледж для меня уже не мог стать тем, чем был. Нечего было теперь рассчитывать на разные студенческие отличия и медали. И был такой мартовский день, когда мне показалось, что я потерял все, чего хотел; а вечером я впервые отправился на поиски женщины, и на какое-то время все прочее утратило для меня значение.
Годы спустя я уразумел, что, не став звездой колледжа, только выиграл; вместо того чтобы тратить время во всяких комитетах, я накинулся на английскую поэзию и, разобравшись в поэзии, начал учиться писать. И это можно было считать удачей, вспомнив афоризм Шоу: "Если вам не достается то, что вам нравится, пусть понравится то, что достается". Но в то время сознание, что вожаком мне стать не суждено, было мучительно горько.
С тех самых пор я никогда не мог рассчитать нерадивую прислугу и поражаюсь и завидую тем, кто это может. Давнему устремлению к некоему личному превосходству был нанесен смертельный удар, и оно исчезло. Жизнь моя теперь заполнилась мечтой и грустью, и главным в ней сделались письма девушки, жившей в другом городе. Такие резкие повороты даром не проходят, человек становится иным, и в конце концов эта новая личность находит себе и новый круг забот.
Второй раз нечто близкое моему сегодняшнему состоянию я испытал после войны, когда снова в моей позиции оказались слишком растянутыми фланги. Наша любовь была несчастной - из тех, что завершаются драматически, потому что нет денег, - и пришел день, когда девушка, руководствуясь здравым смыслом, объявила, что между нами все кончено. Все лето я был в отчаянии и вместо писем писал роман, и все получилось хорошо, только хорошо все получилось для другого человека, каким я тогда стал. Этот другой человек, с чековой книжкой в кармане, год спустя женился на той самой девушке, но в нем уже навсегда затаились недоверие и враждебность к богатым бездельникам - не отношение убежденного революционера, скорее тайная, незатухающая ненависть крестьянина. И с тех пор я не могу не задаваться вопросом, откуда берут деньги мои друзья, и не могу забыть, что было ведь время, когда кто-нибудь из них мог осуществить по отношению к моей девушке droit de seigneur [право первой ночи (фр.)].
