Я смотрю в небо, сиреневое, прозрачное — вечер. Уже видна Луна. А на Луне живут нацисты.
У них там города, на тёмной стороне Луны. Под куполами, прозрачными, словно небо. Там люди. А может, их уже и нет, кто знает. Отца три дня нет дома, за это время он мог их убить. Я бы этого не заметил. Я видел, как отец надевал доспехи, и сразу же после его ухода отключил все мобильники, радио, телевизоры, телефоны и не заглядываю в интернет. Сижу, вцепившись в книжку, или играю в стрелялки. Мне страшно.
Ночью я заставляю себя разглядывать лик Луны. Если туда пойдёт флот, я это, может быть, замечу. Видят же люди спутники, кометы, звёзды и самолёты в небесах. Или нет? Может, наш космофлот тоже ходит «под колпаком», как бомбардировщики? Это можно проверить, но надо включить интернет. На лице Луны тёмные пятна, трещинки. Дым? Нет, там нет воздуха и нет дыма. Или же есть? Я представляю себе выжженные бомбардировкой лунные города, расколотые купола, как разбитые птичьи яйца, безжизненные сады. Кусты, деревья тянут ветки ввысь, пытаясь удержать ушедший воздух, отныне навек застывшие в мерзлоте. На улицах и в домах лежат, как в каменных клетках, задохнувшиеся существа — люди, собаки, кошки… Когда Небесный Капитан обрушится на селенитов смертью с высоты, погибнут все — потомки «расово полноценных» гитлеровских колонистов и правнуки их славянских рабов, большие собаки-овчарки, дозволенные только немцам, и черно-белые котята, с которыми играют дети мишлингов и славян. Бомбы не пощадят никого. Хотел бы я включить телевизор и узнать, живы ли ещё нацисты на Луне, но не могу себя заставить. Страшно.
Я возвращаюсь к себе, играть дальше. «Песчаные змеи»: предельно реалистичная военная симуляция (говорит реклама). В игре меня зовут Крис Тойнби, мне девятнадцать лет. У меня довольно тёмная кожа и детское лицо, такое открытое и весёлое, что ни у кого не может возникнуть сомнений в моей праведности и правоте нашего дела. Сегодня я — пилот бомбардировщика. Дома, в Штатах, у меня две сестры и больная мама, а сейчас у меня боевой вылет.
Эскадрильей командует мой отец.
— …Слава!
Я её еле услыхал. Замораживаю игру, снимаю шлем, бросаюсь на зов. Опрометью несусь через весь наш Летний Дворец.
— Слава!
Мама лежит в постели, пьяная.
— Слава…
Голос у неё сбоит, взгляд заторможен. Ещё и таблетки.
— Настя?
— Ты, не зови меня по имени! Я твоя мать.
Она под таблетками (на таблетках? как лучше, правильней говорить — по-английски или по-русски? Давят таблетки человека вниз, как татаро-монгольское иго, или, наоборот, возносят куда-то ввысь? какой из языков точней? пожалуй, русский — какая тут высота?)
— Наглец такой! Хамло. Иди сюда.
— Да, мама.
Вот это американское. Yes, mom. Русские так не говорят, знаю. Ей что-то надо, но она уже забыла, что. Таблетки за неё забыли. Что же? Стакан воды, кока-колы, сока? Пиво? Сводить её в туалет? Таблеток больше не дам.
— Подойди, — тянет руку, как ветку, и теребит мне рубашку за край. — Ближе.
Я становлюсь вплотную к кровати, упираюсь коленями в одеяло.
— Сними.
Я раздеваюсь, остаюсь в шортах и носках. Мама ощупывает меня мутным взглядом и всё поглядывает на лицо, будто её глаза прикованы к моим. Она сама замечает это и поднимает в воздух ладонь, чтоб лица моего не видеть. И смотрит. То подастся вперёд, то откинется — ищет, ищет тот пункт, с которого наконец узрит. Я терпеливо жду.
— У тебя наше тело. У тебя только тело наше, твоё лицо от отца. И ум. Остаётся выяснить, чья у тебя душа, Стэн.
Она ищёт во мне мертвеца. Я поворачиваюсь к зеркалу на стене, смотрю. Вдруг тоже что-то увижу? Иногда я раздеваюсь у себя в комнате и долго разглядываю себя в зеркале, сравнивая с фотографиями отца из журналов вроде Men's Health. Пытаюсь обнаружить разницу — качественное отличие — но это трудно: мне только двенадцать лет. Всё, что я вижу — это красота отца и моя детская неуклюжесть, щуплость и худоба. Уродец. От этой мысли мне становится совсем грустно.
— Мам, почему всё так? — Слова вырываются на свободу, необдуманные, как пули. — Зачем ты плачешь и пьёшь эту дрянь, а отец вечно говорит, что пойдёт в ад за то, что грабит и убивает, и тут же опять убивает и грабит, и снова это говорит? Почему вы всё время горюете и раните друг друга? Почему я… такой? — Почему ты меня не любишь — но это последнее я задушил, аккуратно поймав, как мышку. А оно билось, билось во рту. Другие мамы детей любят, чем я хуже? Ты? Мы? Неужто правда, что обо мне говорят? А почему ты тогда вышла за него, а? Вышла за отца замуж?
— Плохо? Ты думаешь, это плохо? — Сухой смех — треск насекомого в лампе. — Слав, разве это плохо. Вот после Революции у нас — тогда… — В её глазах — просветление, молния из-за туч — вспышка. — Мы голодали, чуть сами себя не съели. Война гражданская, зимы, голод, террор… Вот что страшно, а не когда чушь порют и таблетки жрут.
Когнитивный диссонанс — это когда вот так: острый, режущий смысл её слов — и таблеточный голос. Я поглядываю на себя в зеркало. Я пристыжен.
— Иди книгу почитай, — говорит мама. — Читай Достоевского.
— Уже всего прочёл. — Она думает, что Достоевский как-то придаст мне недостающую русскость. Бог в помощь.
