Онорино

Меня зовут Онорино Родригес Гарсиа. Онорино — это мое имя, Родригес — это фамилия моего отца, а Гарсиа — фамилия моей матери. У нас, в Испании, у всех по две фамилии. Мне двенадцать лет, моему младшему брату Луису — одиннадцать. Вот уже десять месяцев, как мы с Луисом живем в Советском Союзе, а раньше мы жили на севере Испании, среди гор, в маленьком астурийском городке Сама.

У меня была там своя компания — одиннадцать ребят. В городе называли нас почему-то „одиннадцать пиратов“. „Пират“ — это значит морской разбойник. А мы, конечно, разбойниками не были. Да и море от нас не так уже близко. Мы только играни после школы в футбол на улице, барахтались в речке по два часа подряд да иной раз пробирались в кино без билета. Луиса мы в нашу компанию, конечно, не принимали. Он был еще маленький.

В нашем городке почти все жители — углекопы. Это потому, что в горах у нас сплошной каменный уголь. И мой отец, Хулио Родригес, тоже углекоп.

Когда фашисты напади на нашу страну, отец сразу же пошел на фронт вместе с другими шахтерами. У него не было винтовки, но зато был динамит. Динамитом взрывают уголь в шахтах. Вот отец и записался в отряд динамитчиков. Назывался этот отряд: „Кровь рабочих“.

Провожали мы отца рано утром — я, мать и брат. На улице еще было совсем темно. У вокзала мы встретили колонну бойцов. Тут было много шахтеров, товарищей моего отца. У кого за плечами была винтовка, у кого за поясом граната.

Садясь в вагон, отец сказал мне:

— Ну, Онорино, ты теперь остаешься за старшего. Смотри за братом, помогай матери.

С этого дня я как будто и в самом деле сделался старше. Мне уже некогда стало возиться с моими „пиратами“. По утрам я первым делом отправлялся с пустым мешком к шахте. Там, у входа в шахту, я подбирал на земле кусочки угля и относил матери.

И вот один раз, когда я пришел за углем, я встретил приятеля моего отца, дядю Хуана. Это был хмурый и молчаливый старик. Но тут вдруг он сам подошел ко мне и первый заговорил:

— Что слышно, сынок? Как мать справляется одна?

— Ничего, — сказал я. — Только об отце беспокоится: давно нет писем.

Дядя Хуан помолчал немного, потом сказал:

— Знаешь, мальчик, на войне все может случиться. Война — это война…

— А вы что-нибудь слышали про отца? — спросил я.

— Под Овиедо большие бои идут, — ответил дядя Хуан. — Много народу перебито…

У меня как-то сразу потемнело в глазах…

— А отец? — спросил я с трудом.

— Говорят, и он…

Больше дядя Хуан ничего не сказал, а я взвалил на плечи мешок с углем и пошел домой.

„Как мне сказать об этом маме?“ думал я.

Мама сидела у окна и шила отцу рубашку.

— Ты не слыхал, Онорино, — спросила она, — кто едет на фронт? Надо бы посылку отправить.

Я молча сел на кровать.

— Что с тобой, Онорино? — спросила мама. — Ты слышал что-нибудь?

— Отец… ранен, — сказал я.

Рубашка выпала у мамы из рук.

— Кто тебе сказал?

— Дядя Хуан.

Мама выбежала на улицу. Она долго не возвращалась, а когда вернулась, все лицо ее было в красных пятнах, и руки у нее дрожали.

— Мама, — сказал я. — Знаешь, что я подумал? Может быть, это ошибка… Помнишь, что было с Роберто? Ведь и про него говорили, что он убит, а ведь он вернулся.

Но мама не успокаивалась. В эту ночь она так и не легла. Да и я тоже не мог уснуть. Все думал, как мне добраться до фронта и узнать что-нибудь об отце. Может быть, убили другого Хулио Родригеса, а не его.

Рано утром, когда начало светать, я осторожно ступил на пол, но половица скрипнула, и мама, сидевшая на кровати, сразу же подняла голову.

— Куда ты?

— За углем.

Я быстро оделся и только хотел выйти из комнаты, как вдруг заметил на спинке стула рубашку отца, которую вчера шила мама. „Возьму на всякий случай“, подумал я.

Когда мама отвернулась, я схватил рубашку и сунул ее к себе под блузу.

На узкой, как коридор, уличке, где мы жили, было еще тихо, только речка под мостом бурлила. Я со всех ног пустился бежать, чтобы попасть к самому раннему поезду.

Поезд стоял уже у платформы. Я забрался в вагон третьего класса. На скамейке у окна сидел старый крестьянин. На нем были короткие штаны, белые чулки, а на голове — клетчатый платок. Старик потеснился и дал мне пройти к окну.

— Ты что, один едешь? — спросил он, вынимая изо рта трубку.

— Один, — сказал я.

— А куда?

— На фронт.

— На фронт? — переспросил старик и покачал головой. — Думаешь, без тебя не обойдутся?

— Я не воевать еду, — объяснил я, — мне нужно об отце узнать.

— Вот оно что, — сказал старик. — А все-таки вернись-ка лучше домой, сынок, пока еще поезд не тронулся. На фронт тебя все равно не пропустят.

Я не стал спорить со стариком.

Поезд уже шел полным ходом. В открытые окна дул свежий ветер. Но обе стороны спускались к насыпи зеленые склоны гор.

И вдруг я услышал:

— Мальчик, твой билет.

Передо мной стоял кондуктор. Я так загляделся в окно, что не заметил, как он вошел.

Что мне было делать? Билета у меня не было. И денег, чтобы заплатить штраф, тоже не было.

— С кем ты едешь? — спросил кондуктор.

Я огляделся по сторонам.

— С дедушкой, — сказал я и посмотрел умоляющим взглядом на моего соседа. Старик удивленно покосился на меня и, вынув изо рта трубку, сказал: