Лицо обожгла резкая боль, в глазах вспыхнули и погасли искры, я поняла, что падаю, услышала проклятия вперемешку с отборной матерщиной, полный ужаса детский крик и отключилась. Похоже, всего на несколько мгновений — в себя пришла, встретившись макушкой с полом, ребенок еще кричал, но теперь детский голосок почти заглушался гулом и треском. Перед глазами стояло алое марево, вокруг полыхало жаром. Откуда-то я знала, что проклятия и мат были в мой адрес, что меня только что попытались убить, а я каким-то образом защитилась. А еще — что нужно довершить начатое. Что именно «начатое», как «довершить», что вообще происходит — мозг ответа не давал.
— Мама, мамочка! — по моему лицу зашарили ледяные детские ладошки. —
Мамочка, не умирай! Я боюсь! Мама!
Я давно жила одна. Дети выросли, да и внуки были уже постарше плачущего рядом со мной малыша — судя по голосу, ему года три-четыре, не больше. Но это «мамочка» и отчаянный детский плач включили женские инстинкты, а ощущение смертельной опасности заставило подскочить на ноги, подхватить вцепившегося в меня ребенка и броситься прочь.
За спиной оглушительно затрещало, что-то рухнуло, пол под ногами дрогнул. Моя тень метнулась среди алых всполохов — длинная и какая-то неправильная, словно изломанная о невидимые углы и искаженная кривыми зеркалами. Я врезалась плечом в закрытую дверь, вывалилась на улицу, споткнулась обо что-то и упала, едва успев извернуться, чтобы удар о землю не пришелся на ребенка.
Чьи-то осторожные руки, полные ужаса и сочувствия голоса, прохладная вода, вой сирены, всхлипывания прижавшегося ко мне малыша — я воспринимала все это без участия разума. Глотала воду и какие-то таблетки, сидела тихо, пока женщина в белом халате обрабатывала мое лицо и руки, кивнула, услышав: «Ребенок цел, вы слышите? С вашим сыном все хорошо. Чудо, но он совсем не пострадал». Послушно отошла, когда меня отвели в сторону, чтобы не мешала пожарным.
Языки пламени вырывались из окна, чернел, съеживаясь, заплетающий стену виноград, воняло гарью и паленым волосом. К горлу подкатил комок, я сглотнула, и мне дали еще воды, резко пахнувшей валерьянкой и пустырником. Черный дым сменялся клубами пара, меня о чем-то спрашивали, потом кто-то сказал: «Шок». Потом огонь погас, пожарные ворвались в дом, за ними — медики… Вскоре вынесли накрытое с головой тело.
Меня увела к себе соседка.
Я не помнила ее имени. Я вообще не знала всех этих людей, которые называли меня по имени, что-то объясняли полицейскому, ахали, искренне сочувствовали и неискренне соболезновали. Не знала даже имени ребенка, который все еще прижимался ко мне, обнимая ручонками за шею. Я понимала, что происходит нечто не просто странное, а невероятное, невозможное, из серии «ни в какие ворота», но почему-то принимала все равнодушно, как само собой разумеющееся. Шок, да.
Меня укутали в плед, усадили в мягкое кресло и сунули в руки кружку с крепким, ароматным чаем. Подошла девочка лет четырнадцати, присела на корточки, протянула руки, сказала тихонько:
— Олежка, пойдем ко мне на ручки? Мы с тобой тут рядом посидим, не бойся. Твоей маме нужно выпить лекарство и немного успокоиться. Хочешь, я принесу книжку, посмотрим картинки?
Малыш помотал головой и вцепился в меня еще крепче.
— А яблочко хочешь? Свежее, только с дерева.
— Он слишком испугался, — объяснила соседка. — Но ты, дочка, не уходи. Мало ли что понадобится.
— Конечно, мам.
Так, значит, мой малыш — Олежка, а это соседская дочка. Серьезная девочка, похоже. Но кто я? Та «я», которую я помнила, спокойно заснула у себя дома после совершенно обычного вечера и никак не могла очутиться в этом совершенно мне незнакомом месте, среди незнакомых людей и с чужим малышом на руках. Малышом, который называет меня мамой, и что-то во мне откликается…
Кстати, здесь самое начало вечера: опустились первые сумерки, но фонари еще не горят… Впрочем, летом темнеет поздно.
Я сделала крохотный глоток чая. Руки затряслись, девочка быстро перехватила чашку, а соседка обняла меня, присев на широкий подлокотник кресла, забормотала успокаивающе:
— Маришка, дорогая, все хорошо. Все закончилось. Ты жива, твой сынок жив и здоров, а козлу твоему туда и дорога, давно говорили ему, что допьется.
— Он бил маму, — сказал вдруг Олежка.
Соседка ахнула.
— Куда? Марина, где болит? Может, позвать врача? Лена, сбегай, скорая еще не уехала?
Я попыталась пожать плечами. Получилось наполовину: та сторона, которой я вышибла дверь, от попытки пошевелиться вспыхнула болью. Девочка умчалась, соседка так и сидела рядом, тихонько гладила меня по голове, а я все сильнее дрожала, и даже близость испуганного ребенка не помогала сдержаться.
— Сынок, — прошептала я, из последних сил подавляя подступившую истерику, — ты не бойся, сейчас уже нечего бояться, все хорошо. Просто я тоже испугалась.
Он в ответ обнял меня еще крепче.
Вбежала все та же женщина в белом халате, за ней вошел полицейский.
— Она начала говорить, — объяснила соседка.
Полицейский придвинул себе табурет, положил на стол папку, достал бумагу и ручку.
Лена все-таки взяла у меня Олежека, шепнув ему, что маму будет лечить тетя-доктор.