М.Горький
О писателе, который зазнался
...Нехорошо, когда писатель много имеет почитателей, нехорошо! Только болотным растениям не вредит избыток сырости. Дубам нужно её в меру.
Здесь я рассказываю об одном писателе, который по дороге к цели своей неожиданно забрёл в трясину популярности, о том, как смешно и неловко он вёл себя, наглотавшись похвал толпы, и что произошло с ним, когда голова его закружилась от туманных испарений славы.
Был он парень молодой, простодушный, но не совсем дурак и отличался от товарищей по ремеслу тем, что, всегда искренний, каждый день противоречил сам себе.
Жил он в стране, литература которой пользовалась всемирной славой, и когда начал спотыкаться о первые признаки популярности, то отнёсся к ним с недоверием и подумал:
"Странно - в трубы им трубят - не слышат, дудочка поёт - радуются!"
Парень этот не был скромен, отнюдь нет! Но он знал себе цену, вот в чём дело... И ещё он знал, что в его родной стране нет народа, а есть только "публика", и что именно "публика" создаёт литературные и иные репутации, а народ живёт своим бытом, писателями пренебрегает, верит в колдунов, всю жизнь только работает, но всегда голодает и всю литературу, вместе с другими, любимыми "публикой" искусствами, в любой момент готов променять на мешок муки.
Но хотя герой мой твёрдо знал всё это, однако - человек он был! К тому же все писатели - люди более или менее ограниченные. Он начал чувствовать, что ожесточённое внимание "публики" к его книгам - приятно ему. Он стал получать от читателей лестные письма.
Один читатель писал: "Талантливый", другой, чёрным по белому, выводил: "Многоуважаемый", какая-то читательница написала просто, но сильно: "Душка! Спасибо!" - точно писатель-то шёлку на кофточку ей подарил. А один лавочник, торговавший книгами, прислал письмо следующего содержания:
"М. Г. господин писатель!
Будучи заинтересован, почему это публика так здорово покупает ваши многоуважаемые книги, я оные прочёл, и из меня вылились следующие стихи:
Как лилии в болоте,
В душе моей унылой
Цвели мечты и грёзы
О жизни без препон.
Цвели они, - но - кратко,
Цвели и - увядали,
И в тине сердца гнили,
И пахли очень скверно...
Но ты проник мне в сердце
Своим горячим словом,
Как искрами осыпал
Ты мрак моей души!
И запылал я страстно,
И стал безумно храбрым,
И ныне гордо пахну
Палёною щетиной.
С истинным почтением
Семен Ястребов".
И много других знаков внимания получал писатель от "публики". А чёрт, верный спутник писателя, смеясь, подсказывал ему:
- Не смущайся, дурачок, ведь это по заслугам тебе, ты для публики как молодая любовница расслабленному старику. А также ты не притворяйся оскорблённым, ибо - "карась любит, чтобы его жарили в сметане", а писатель - чтобы его коптили в дыму славы!
И вот герой мой начал потихоньку высовываться на глаза влюблённой в него "публики", а она - рукоплещет. И стал он к этому привыкать, как пьяница к водке, и стало ему без рукоплесканий скучновато жить, и с тем вместе зазнаваться парень стал.
Однажды в людном месте толпа "публики" окружила его, припёрла к стене и, хлопая в ладоши, одобрительно прокричала: "Браво! Браво!", а он стоял перед толпой, умилённо улыбаясь, и было ему так сладко, точно его в патоке варили. Первый раз видел он "публику" на таком близком расстоянии. Но вдруг ему стало неловко, даже жутко; показалось ему, что сейчас начнут щекотать его под мышками, и в голове его зароились разные нелепые мысли. Казалось, что каждый из толпы, разглядывая его, мысленно сравнивал свои уши с ушами писателя, желая с точностью определить: чьи длиннее? Он почувствовал, что уши его растут и достигают гигантских размеров. А "публика" смотрит и кричит: "Браво! Браво!" Тогда в уме моего парня загорелось зловещее сомнение в принадлежности своей самому себе, и он подумал:
"Они считают меня собственностью и сейчас начнут играть мною, как мячиком".
А чёрт, стоя сзади него, ехидно посмеивался:
- Гляди-ка, гляди!
Видит писатель - с десятков возросла толпа до сотен, а всё рукоплещет. Стоят среди её благовоспитанные потомки Иуды Искариота, Игнатия Лойолы и всех других христопродавцев, стоят твёрдо и тоже рукоплещут ему. Глаза "публики", как сотни иголок, воткнулись в грудь моего героя, он смотрел в смущении на толпу: лица её слились в одно огромное, мрачное, рабье лицо, глаз на нём не было, а только два мутных пятна на месте их, и нос был длинён, как хобот слона.
- Смотри! - сказал чёрт, - вожди её вытянули нос ей, но не зажгли огня в сердце её, и вот она слепая. И посмотри, какой у неё язык, ты посмотри!
Перед глазами моего героя шевелились огромные, чувственные губы, открывая глубокую чёрную яму, в глубине которой ворочалось какое-то скользкое, короткое, толстое ботало и со смрадом выговаривало:
- Бра-а-во! Браво!
Писатель в страхе закрыл глаза, чувствуя, что его куда-то всасывает. Но когда открыл их, перед ним стояли люди, - самые обыкновенные люди стояли перед ним крепкой стеной, лица их улыбались, глаза сверкали удовольствием детей, увидавших новую игрушку, и всё вокруг него было просто и обычно. От этих улыбок и ласковых глаз писателю стало тепло, страх растаял в сердце его, и ему захотелось сказать что-нибудь "публике", что-нибудь этакое задушевное. Он вздохнул как мог глубоко и сказал, прижав руку к своему испуганному сердцу:
