Действующие лица
(живые и усопшие)
Заикина Елизавета Петровна, гадалка, в прошлом актриса.
Лаврик Иосиф Кондратьевич, её правнук, служащий банка.
Лелюк Неонила Прокофьевна, вдова, приживалка.
Лелюк Анна Ивановна, её дочь.
Алексеев Константин Сергеевич, фабрикант, актёр-любитель.
Алексеев Георгий Сергеевич, его младший брат.
Суходольский Михаил Хрисанфович, он же Миша Клёст, грабитель и убийца.
Ваграмян Ашот Каренович, сапожник.
Кантор Лейба Берлович, без определенного рода занятий.
Радченко Любовь Павловна, костюмерша в театре.
Воры и бандиты: Костя Филин, Ёкарь, Гамаюн, Лютый.
Янсон Александр Рафаилович, нотариус.
Граф Капнист, предводитель губернского дворянства.
Никифоровна, старуха.
Никифор, могильщик.
Вознесенская Ольга, вдова.
Никита, её сын.
Черкасский Семён, извозчик.
Попутчики, городовые, мещане, водяные, карлы, носильщики, дворники, общительные мертвецы, ямщики, преступный элемент, портье, кассиры, фавны, официанты, пьяницы, феи, купеческие дочери, призраки, театральные деятели, фельдшеры, обитатели воспоминаний и др.
— Да ты что, матушка! Не умирай!
— Благодетельница!
— Живи сто лет!
— Цыц, кликуши! — рассердилась Заикина. — Не сегодня помру, небось. Чего раскудахтались? А как придёт срок, так кричи, не кричи, ничего не изменится. Живи сто ле-е-ет!
Она так ловко передразнила приживалок, что те рты пораскрывали. С недавних пор Заикина актёрствовала мало — и в театре, куда её, случалось, звали на роли комических старух, и дома, в охотку, под бодрое настроение, которое приходило к Елизавете Петровне всё реже и реже. Приживалки уже и не помнили, когда такое случалось в последний раз.
— И сколько мне по-вашему, куриному, до ста осталось? Три завтрака да пять обедов?!
— Матушка!
— Что ж ты себя заживо хоронишь?
— Хоронить не хороню, — рассудительно произнесла Заикина, беря третий кусочек колотого сахару и обмакивая его в крепчайший, кирпичного цвета чай. «Родилась сладкоежкой, — говаривала она любопытствующим, — сладкоежкой и к богу на поклон отправлюсь». — А подготовиться к этому делу каждому на пользу. Одни деньги копят, чтобы родственников в расходы не вводить. Другие грехи замаливают, обеляют душу перед кончиной. Храмам жертвуют, нищих привечают. Вот и я готовлюсь, как умею. Оську только жалко, пропадёт без меня. Оську жалко, Осеньку…
Приживалки как по команде вытянули шеи. Заикина расположилась за столом вольготно, по-хозяйски, приживалки сели напротив, плечом к плечу, вжавшись друг в друга, на краешках стульев. Стол без труда принял бы еще человек десять, вздумай те почаёвничать на сон грядущий, но казалось, что приживалок из милосердия пустили в большую шумную компанию, выделив на двоих места с полмизинчика.
— Осеньку? — изумилась старшая.
Шмыгнула носом, выпучила глаза:
— Да чего же его жалеть, Иосифа Кондратьевича? Мужчина молодой, видный, в банке кассиром служит. Чай, ни в какой каше не пропадёт, ни в пшённой, ни в гречневой. Не с чего ему пропадать. Вот женится, возьмёт за себя девку красивую, с приданым. Детишек настрогает, пойдут у вас праправнуки…
— Не доживу, — отрезала Заикина.
Высокая, статная, сильно располневшая после шестидесяти, она носила свой вес, как и годы, легко, с горделивой осанкой царицы. После шестидесяти? Боже, как давно это было! Уже и не вспомнить…
— Матушка! Живи!
— Пей чай и помалкивай! — укоротила Заикина старшую приживалку. Младшая и без того молчала, прикусив нижнюю губу. — Не твоего ума дело! Если говорю, что Осеньку жалко, значит, цыц! Молчи и жалей, поняла?
Приживалки мелко закивали.
— Чай, — угодливо согласилась старшая. — Пьем и помалкиваем, матушка.
— Осеньку ей жалко! — Заикина всё не могла успокоиться. — Мне, что ли, не жалко?
Она уже и забыла, что жалко правнука было ей, а вовсе не приживалке. Приживалка, напротив, утверждала, что Иосифа Кондратьевича жалеть не с чего, но кого это сейчас интересовало?
— Осеньку жалко, себя жалко, а сервиза жальче всех. Чашки, блюдца, сахарница… Побьёте, небось, без меня! Вот говори: побьёте, а? Правду говори!
— Не побьём, матушка!
— Ан побьёте!
— Пуще глаза беречь станем!
— Пуще глаза, — прошептала младшая, бледная как мел. Шёпот был для неё, молчуньи, подвигом. — Христом-богом клянусь, пуще.
— Не клянись! — без злобы, для порядку велела Заикина. — Ибо сказал Господь: «Не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий…»
Голос её окреп, утратил старческую хрипотцу:
— «…ни землёю, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя…»
Приживалки захлопали в ладоши. Знали, мерзавки, что̀ хозяйке по душе.
— «…ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным!»
— Браво, матушка!
— Браво!
— Актёрка, как есть актёрка! Наипервейшая!
