С любовью и благодарностью к моей матери Клаудии и сестре Джемайме за помощь и поддержку. Огромное спасибо всем, кто снабжал меня критикой и советами, особенно Скотту Бичено, Максу Шеферу, Саймону Кавано и Оливеру Читэму.
С глубокой любовью и благодарностью к Эмме Берчам, ныне и всегда.
Спасибо всем сотрудникам издательства «Макмиллан», в особенности моему редактору Питеру Лейври за его невероятную поддержку. И бесконечная благодарность Мик Читэм, которая помогла мне больше, чем я способен выразить словами.
За недостатком места я, к сожалению, не могу выразить здесь благодарность всем писателям, оказавшим на меня свое влияние, но хочу упомянуть двоих, чье творчество является постоянным источником вдохновения и восхищения. Я выражаю свою скромную и искреннюю благодарность М. Джону Гаррисону и всегда буду хранить светлую память о Мервине Пике. Без них эта книга никогда не была бы написана.
Я даже приостановился на мгновение у окна, глядя на огни и глубокие освещенные улицы. В этом гибельном контакте с городом есть что-то от умирания.
Филип К. Дик. «Кукла по имени Жизнь»
* * *
Через пустынный вельд, и кустарники, и поля, и фермы, и уже виднеющиеся нагромождения домов, словно поднимающихся из-под земли… Здесь давно царит ночь. Убогие лачуги, теснящиеся вдоль речных берегов, как грибы, растут в окружившей меня тьме.
Нас качает. Нас швыряет в глубокий поток.
Человек за моей спиной с трудом удерживает руль, и движение лодки выправляется. Раскачивающийся фонарь отбрасывает пляшущий свет. Этот человек боится меня. Стоя на носу утлого суденышка, я наклоняюсь над подвижной темной водой.
Над маслянистым рокотом мотора и нежным, уютным лепетом реки возвышаются здания. Ветер шелестит меж бревен и ласково ворошит солому крыш; стены вздымаются все выше, заполняя пространство этажами; десятки домов сменяются сотнями, тысячами; они расползаются во все стороны от берега, заслоняя собой свет над равниной.
Они обступают меня. Они растут. Становятся все выше, все массивней, все шумней… Шиферные крыши, стены из толстого кирпича.
Река виляет и изгибается навстречу городу, который внезапно возникает передо мной, тяжело врезаясь в пейзаж. Свет его огней растекается по каменистым холмам окрестностей, как кровоподтек от удара. Его отвратительные башни горят во тьме. Он давит. Я вынужден слепо преклониться перед этим гигантским наростом, образовавшимся в излучине двух рек. Огромная клоака, смрад, гул. Даже сейчас, глубокой ночью, толстые каминные трубы изрыгают копоть в небеса. Нас влечет не речной поток — это город своим притяжением засасывает внутрь. Откуда-то доносятся то слабые человеческие крики, то голоса зверей, то из фабрик слышится отвратительный скрежет и стук огромных работающих механизмов. Рельсы, словно сетка вздувшихся вен, покрыли тело города. Мрачные стены из красного кирпича, приземистые церкви, похожие на доисторические пещеры, трепещущие на ветру рваные навесы, каменные лабиринты Старого города, глухие переулки, сточные канавы, избороздившие землю, как вековые гробницы, новые пейзажи пустырей и руин, книжные магазины, заполненные позабытыми книгами, старые больницы, дома-башни, корабли и железные клешни, поднимающие грузы в доках.
Как мы могли не заметить его приближения? Какие причуды рельефа помогают этому распростертому чудовищу прятаться за выступами, чтобы неожиданно выскочить перед путешественником?
Но бежать уже поздно.
Человек нашептывает мне названия мест, которые мы минуем. Я даже не оборачиваюсь.
Этот скотский муравейник вокруг нас называется Вороньими воротами. Гнилые домишки, устало прижавшиеся друг к другу. От кирпичных набережных, которые, словно городские стены, вырастают из глубин реки, чтобы вода не вышла из своего ложа, поднимается липкое зловоние. Здесь повсюду стоит ужасная вонь.
(Интересно, как все это выглядит сверху — стоит приблизиться к городу с подветренной стороны, и тут уж ему никуда не спрятаться, его будет видно с расстояния нескольких миль, как грязное пятно, как кусок падали, кишащий червями; я не должен об этом сейчас думать, но ничего не могу с собой поделать: я мог бы оседлать восходящие потоки воздуха, что идут из печных труб, взлететь выше надменно вздернутых башен и нагадить с высоты на земную юдоль, а потом опуститься в этот хаос, где пожелаю, — но я не должен сейчас думать об этом, я не должен сейчас этого делать, надо остановиться: не теперь, не так, еще не время.)
Вот показались дома, истекают бледной слизью, органической смазкой, густо обволакивающей подножия фасадов, сочащейся из верхних окон. Надстройки обмазаны гадкой белесой жижей, заполняющей просветы между домами и тупиковыми переулками. Вид домов обезображен волнистыми наплывами, как будто крыши были залиты воском и он внезапно застыл. Какая-то иная форма сознания перекроила эти некогда человеческие улицы на свой лад.
Над рекой и свесами крыш — туго натянутые провода, намертво скрепленные сгустками белесой слизи. Они гудят, как басовые струны. Что-то падает нам на головы. Шкипер с отвращением харкает в воду.
Его плевок вскоре исчезает. Дождь капающей слизи над нашими головами утихает. Из темноты выплывают узкие улицы.