— Холодно.
— Шутка ли, уже ноябрь-месяц, а отопление всё не включат никак.
Двое немолодых людей сидят на ветхом ободранном диване напротив только что выключенного телевизора, чьё глухое молчание и темные враждебные контуры выглядят особенно неприветливо из-за того, что в комнате практически нет мебели. На мужчине вязаный колючий свитер, ноги его закутаны в выцветшее шерстяное одеяло. Женщина одета в болоньевую куртку и синие тренировочные штаны.
— И не заметили, как стемнело, — вздыхает она.
— Какая всё-таки штука жизнь, — говорит ей муж. — Надо же было нам получить эту квартиру, когда дети от нас уже уехали. Нам-то двоим она и не нужна. Нам-то и в старой хорошо было бы. Ещё лучше было бы.
— Нам не нужна — детям нужна. Дети из Москвы вернутся — где им жить?
— Да что я — не понимаю что ли! — он вздыхает, кряхтит, ругается на «острый хандроз», потом не спеша, с чувством произносит: — Ну что, Ольга, пойдём чайку попьём.
Они медленно встают, поправляют покрывало на диване и идут на кухню. Он, широкоплечий и поджарый, даже тощий, садится на одну из белых деревянных табуреток возле стола. Его жёсткие курчавые волосы сильно и равномерно тронуты сединой. Она ставит старый чайник — такой привычный — на электрическую плиту — такую незнакомую и чужую. Затем эта располневшая, когда-то красивая женщина с усталым лицом и длинной чёлкой, зачёсываемой назад, достаёт из холодильника банку смородинового варенья, второй раз ополаскивает старую заварку, и они греют стаканами руки и пьют, причмокивая, горячую, чуть желтоватую жидкость.
— А может, детям эта квартира и не понадобится, — весело говорит он, — может, они в Москве останутся.
— С чего они останутся в Москве, кто их там оставит? — отвечает жена, оптимизм мужа её явно раздражает.
— А что, Лидушка уже три года как институт закончила, а всё в Москве.
— Ну так прописки-то у неё нету, не будет же она вечно квартиру снимать! Это сейчас у неё работа есть, а что там дальше будет — кто его знает. Тебе уже пятьдесят лет скоро, а ты всё мечтаешь!
— Да что ты всё заладила, а! Серёжка зато у нас в этой… в аспирантуре. Это значит без пяти минут кандидат… — Он вытянул ноги, так, что коснулся ими ножек табуретки жены, заложил руки за голову и задорно улыбнулся: — Нет, Оленька, ты не говори, дети у нас замечательные. Сама посуди. Мы с тобой оба без высшего образования, я всю жизнь на заводе, ты тоже. А дочки обе с медалью школу закончили: Лидушка с серебряной, Марусенька с золотой. Серёжка, правда, без медали закончил, но тоже хорошо учился. А теперь посмотри. Старшие уже получили высшее образование, младшая дочка на втором курсе, учится хорошо. И все — не где-нибудь, а в Москве. Они уже, можно сказать, в люди вышли.
Разговоры об успехах детей велись каждый вечер и составляли теперь чуть ли не единственную радость супругов.
— А всё почему, — продолжал, разойдясь, довольный отец, — потому что хоть я сам и не учился, но не хотел, чтобы дети повторяли мои ошибки, и с малолетства им твердил: ученье — свет, неученье — тьма. И вдолбил им это в голову. И выросли — люди. У них не ветер в голове, а дело.
— Васенька, — неуверенным голосом перебила его жена, — надо бы Марусе ещё денежек послать.
— Пошлём. Если зарплату не задержат опять, то пошлём.
— А если задержат, что же ей, с голоду теперь помирать! В Москве-то жизнь, наверно, дорогая. Надо будет из тех денежек, что Лидушка дала, взять и послать.
— Да, надо будет, — вздохнул отец.
— Те-то двое уже взрослые, — как будто в чём-то оправдываясь, сказала мать, — а за Марусеньку у меня сердце болит, не переставая. Кто знает, что там с ней.
Женщина замолчала, склонила голову на грудь и задумалась. Она вспомнила последний телефонный разговор, заметную только матери неуверенность в голосе дочери, когда та говорила, что у неё всё в порядке. Ольга посмотрела в окно, за ним не было видно ничего, кроме темноты, и женщине вдруг подумалось, что такая же тёмная и холодная ночь сейчас в Москве, а дочка её, может быть, совсем одна. Её лицо внезапно осклабилось, она резко всхлипнула и сипло, со свистом задышала, пытаясь сдержать рыдания и размазывая по щекам блестящие слёзы.
Муж на секунду растерялся, потом оперся локтями на стол и ласково произнёс:
— Что ты, Ольга, что ты, родная, брось. У неё всё хорошо. Помнишь, она говорила, что у неё там друзей много. И с учёбой всё в порядке. Ей ещё лучше, чем нам, Маруське-то. Ну что ты, честное слово.
Ольга перестала плакать и молча уставилась в коричневый круг на клеёнке, образованный давным-давно неосторожно поставленным котелком.
Василий допил чай и поставил чашку на стол. Потом зевнул и сказал, заложив руки за голову:
— Нет, мы за своих детей можем быть спокойны. Они у нас правильно воспитаны. Они не то что нынешняя молодёжь. У нынешней молодёжи чёрт-те что в голове творится. Вот смотрел я сегодня передачу — «Тему», — они там всё обсуждали, какое должно быть это — половое воспитание детей. Одни говорят одно, другие другое, тьфу, слушать противно! И только одна пожилая женщина встала и сказала: сколько можно это обсуждать, когда надо обсуждать, как уберечь детей от всего этого, чтобы дети росли нравственными. Одна только женщина такая. Вот что теперь творится. А я вот думаю, могло ли быть хоть что-нибудь подобное при Советской власти!
