Экой пасквильный вид!
Н. В. Гоголь
В те давние незабвенные времена, когда над страной гремели бравурные марши, а враг народа запросто мог прикинуться вашим родственником, на окраине приморского городка в обширном светлом сарае, с некоторых пор именуемом студией, сидели два молодых талантливых человека и очень хотели есть. Точнее — жрать.
Один из них, высокий блондин с унылым носом на невыразительном лице, — это скульптор Станислав Стрижов, тот самый, что поставил на городской Дом Пионеров гипсовую девочку с гипсовым мальчиком. Мальчик держал в умелых руках макет самолета, а девочка, не зная, куда девать умелые руки, вознесла правую ладонь над гордой пионерской головой, салютуя всем проходящим. Высоконравственная была скульптура.
Второй же, неотразимый смуглый красавец атлетического сложения, — это, представьте, я.
Три года как кончилась война. Судьба забросила меня в зелёный сложенный из белого камня город, где мы и сдружились со Стасиком, которому как раз требовался помощник большой физической силы.
Очень хотелось жрать.
— В двенадцать мне обещали вернуть долг, — без особой надежды сказал Стасик, сосредоточенно разглядывая гипсовую отливку женской ноги.
Часы показывали десять утра.
— Окорок изваяй, — мрачно посоветовал я. — Скульптор!
— Я не скульптор, я дерьмо, — с голодной прямотой ответил Стасик. — Скульпторы по утрам завтракают.
— Хочешь анекдот?
— Вместо завтрака?
— Ага… — Я подался к Стасику и зашептал на ухо: — Приходит Пушкин к Сталину…
Дверь студии ужасающе заскрипела, и в наш обширный светлый сарай вошли двое в одинаковых китайских макинтошах. Измождённые, не тронутые загаром лица вошедших наводили на мысль о тяжкой работе в подземелье, куда не заглядывает солнце.
Пораженные своевременностью их появления, мы оцепенели в самых что ни на есть уличающих позах: Стас, с нездоровым любопытством склонивший ухо, и я, что-то в это ухо шепчущий.
Мистика? Да! Но времена тогда вообще были мистические. Закон сохранения материи и энергии нарушался повсеместно: люди исчезали бесследно, а бывало, что и возникали из ничего.
Переборов паралич ног, мы наконец встали.
— Вам, собственно, кого?
Макинтоши долго в упор рассматривали нас обоих, затем двинулись вдоль стен, внимательно изучая муляжи, эскизы, макеты. Потрогав скульптуры и заглянув под мокрые тряпки, прикрывающие незавершённую работу в глине, они направились к нам. Первый сунул руку за борт макинтоша и достал уже развёрнутое удостоверение личности. Сначала ткнул его в нос Стасику, потом мне. Прочитать я не успел, зато понял всё.
— Кто из вас Станислав Иванович Стрижов?
Стасик сделался серым. Он подался вперёд, почему-то отрицательно покачал головой, потом, как бы спохватившись, сказал:
— Я… А в чём, собственно…
Макинтош развернулся ко мне:
— А вы кто?
Я открыл рот, но звука почему-то не было.
— Это мой товарищ. Помогает лепить, отливать… — ответил за меня Стас.
Макинтош заглянул в записную книжку и назвал мою фамилию, имя, отчество, год рождения.
Настала очередь бледнеть мне.
— Пройдите в машину…
Закрывая студию, Стасик долго не мог попасть ключом в замочную скважину. В те давние незабвенные времена за политические анекдоты давали ровно десять лет.
«А за пол-анекдота? — крутилась в гулкой от страха голове совершенно дурацкая мысль. — За пол-анекдота получается пять… Хотя, позвольте… Какой анекдот? Никакого анекдота я не рассказывал. Я просто шепнул на ухо Стасу… Минутку, минутку… Что же я ему шепнул?..»
Машина с шорохом несла нас к зданию, называемому в народе Серым домом. Именно так, с большой буквы.
Может, всё-таки недоразумение, а?
И вспомнилась мне история одного недоразумения.
Жил в городе композитор, часто осеняемый мелодиями. И вот, проходя однажды мимо Серого дома, он остановился, осенённый, достал блокнот и, пристально взглянув в окно второго этажа, что-то записал. Пройдя еще несколько шагов, остановился снова, пристально взглянул в окна третьего этажа, но блокнот достать не успел, потому что очутился в подвале, где его попросили объяснить, какие именно секретные сведения он пытался зашифровать с помощью нот. К счастью, всё кончилось благополучно, и уже через неделю композитор был на свободе. Правда, сочинять музыку он теперь не мог. Говорил, что, стоит ему взглянуть на нотные линейки, как они начинают переплетаться и превращаются в тюремную решётку. Врачи утверждали, что это у него на нервной почве.
Словом, когда машина бесшумно остановилась у Серого дома и нам со Стасом предложили выйти, я почувствовал, как голова моя опускается всё ниже и ниже, а руки сами собой норовят нырнуть за спину.
Миновав дежурного, мы поднялись на второй этаж и через двойные двери с тамбуром вошли в кабинет. Столы в кабинете стояли буквой Т. Лицом к нам сидел бледный человек и что-то писал. Макинтоши сгинули. Так и не подняв ни разу глаз на доставленных, человек за столом снял трубку и негромко в неё доложил:
— Товарищ полковник, они у меня.
Сердце моё стало медленно опускаться. Во что же такое мы влипли?
— Стасик, — одними губами прошептал я. — А может, ты слепил что-нибудь не то?
Стас вздрогнул и, дико на меня посмотрев, стал судорожно вспоминать.
