Маркиз Вир был неразговорчивым человеком.
Однако этот факт повергнул бы в изумление всех его многочисленных друзей и знакомых, кроме разве что нескольких избранных. Ведь по всеобщему мнению лорд Вир говорил, болтал и ораторствовал без умолку. Во всем подлунном мире не нашлось бы вопроса, пускай самого умозрительного и невразумительного, по которому маркиз не преминул бы охотно высказать свое мнение – даже целый десяток мнений. Действительно, порою совершенно невозможно было остановить его разглагольствования о новооткрытом классе таких химических веществ, как прерафаэлиты[1], или о необычных гастрономических пристрастиях племен пигмеев в Центральной Швеции.
А еще лорд Вир был человеком, умеющим хранить тайны.
Но осмелившийся заявить об этом вслух обнаружил бы себя в окружении леди и джентльменов, покатывающихся со смеху. Ведь, согласно мнению света, лорд Вир не смог бы отличить тайну от ежика. Он был не просто словоохотлив: безо всякого понуждения он откровенничал на самые личные, самые неподобающие темы, не выказывая при этом ни капли смущения.
Маркиз охотно делился неудачами в ухаживаниях за юными девицами: несмотря на пэрский титул, ему отказывали постоянно и наотрез. Он без колебаний разглашал состояние своих финансов – хотя, как выяснилось, понятия не имел, сколько средств находится нынче или окажется когда-нибудь в его распоряжении, поэтому все эти заявления были достаточно спорны. Он даже пускался в рассуждения – не при дамах, конечно, – о размерах своего мужского достоинства, вызывающего зависть по всем параметрам. В качестве свидетельниц упоминались многочисленные веселые вдовушки, жаждущие покувыркаться с ним в постели.
Другими словами, лорд Вир был идиотом. Не буйным, разумеется, благодаря чему его вменяемость почти никогда не ставилась под сомнение. И не настолько слабоумным, чтобы не управиться со своими повседневными нуждами. Скорее, он был идиотом забавным, невежественным и напыщенным, до крайности глупым, но милым и безобидным. Высшее общество благоволило к маркизу за доставляемое им развлечение и за неспособность запомнить что-либо услышанное, если это не затрагивало его питания, ночного отдохновения или находящегося в брюках средоточия его радости и гордости.
Метко стрелять у маркиза не получалось – его пуля могла сразить куропатку исключительно по воле случая. Дверные ручки и задвижки он всегда поворачивал не в ту сторону. О его таланте оказываться не в том месте и не в то время ходили легенды, и никто бы и глазом не моргнул, узнав, что маркиз явился свидетелем преступления, так и не поняв, что же произошло.
И все тринадцать лет, минувшие после его неудачного падения с лошади, лорд Вир держался таким редкостным болваном, что человек, незнакомый с тайной деятельностью маркиза, никогда бы не заметил его причастности к наиболее сенсационным уголовным делам в высшем свете, особенно перед самым завершением расследования и привлечением преступников к ответу.
Без преувеличений, это была интересная жизнь. Порою те немногочисленные агенты британской короны, которым была известна истинная роль лорда Вира, любопытствовали, что же он чувствует, большую часть своего бодрствования изображая недоумка. Но вопрос остался без ответа, поскольку маркиз был человеком неразговорчивым и умел хранить тайны.
Разумеется, все тайное рано или поздно становится явным… Так и концу секрета лорда Вира было положено начало в ловушке – в буквальном смысле этого слова – которую устроила девица сомнительного происхождения и не менее сомнительными методами. Особа, которая благодаря причудливому повороту судьбы вскоре сделалась маркизой Вир, его законной супругой.
* * * * *
Крысы были предложены Виром. Точнее, предложены в шутку.
В конце сезона Лондон пустел. Несколько часов назад лорд Вир проводил на железнодорожном вокзале своего брата, а на следующий день и сам намеревался отправиться в Глостершир. Начало августа – самое подходящее время для того, чтобы с простодушным видом объявиться в чьем-либо загородном доме, куда не был приглашен, и заявить, что приглашение имело место: в конце концов, что значит один лишний гость, если вокруг слоняется не меньше тридцати?
Но сегодняшняя встреча касалась Эдмунда Дугласа, владельца алмазных копей, подозреваемого в шантаже торговцев бриллиантами в Лондоне и Антверпене и жившего весьма уединенно.
– Чтобы попасть в его дом, нам придется извернуться, – заметил лорд Холбрук, связной Вира.
Холбрук был несколькими годами старше. Когда ведущей литературной знаменитостью страны был Оскар Уайльд[2], Холбрук отрастил волосы и нацепил личину пресыщенного интеллектуала. Теперь, когда Уайльд пребывал в позорном изгнании, томный вид лорда Холбрука сменился более короткой стрижкой и более непосредственно проявляемым нигилизмом.
Вир положил себе кусок савойского пирога. Выпечка была воздушной и нежной, но как раз в меру упругой для ложечки абрикосового джема. Холбрук умел наладить снабжение на явочных квартирах, разбросанных по всему Лондону: когда бы агентам ни приходилось ими пользоваться, там всегда находилась неплохая выпивка и все необходимое для хорошего чаепития.
