Еще новый роман, и вдобавок роман девятнадцатого столетия! Еще новый романист, новый рыцарь, выезжающий на литературное поприще с белым щитом. Soyez bien venu, beau chevalier!..[1] Ну, как не скажешь с остроумным Марлинским, что по сочинителей у нас не клич кликать: стоит крякнуть да денежкой брякнуть, так налетит их полторы тьмы с потемками?{1} Каков же этот роман, что приобрела в нем наша литература? спросят нас читатели, еще не успевшие насладиться сим новым произведением. Нетрудно отвечать на вопрос: двух слов было бы слишком достаточно для этого. Но мы хотим сказать кое-что побольше, сколько потому, что появление этого романа, прочитанного нами по обязанности, пробудило в нас с новою силою давно уснувшие мысли и чувствования, столько и потому, что мы часто слышим жалобы читателей на бедность библиографического отделения в «Молве».
Сколько говорили уже, что в литературном отношении наш век есть век романа, ибо-де все пишут романы и все читают романы. Это, однако, по зрелом размышлении, оказывается справедливым только отчасти. Правда: ныне гораздо более пишется романов, чем прежде; но это отнюдь не мешает процветать драме и даже лире. Посмотрите, например, на французскую литературу: Гюго – роман, драма и лира; Дюма – роман и драма; Делавинь – драма и лира; Альфред де Виньи – роман и лира; Ламартин и Барбье – лира, и пр. и пр. Отчего же у нас, за исключением нашего Шекспира-Байрона-Кукольника, всё роман да роман?
Что такое подражание? Гений создает оригинально, самобытно, то есть воспроизводит явления жизни в образах новых, никому не доступных и никем не подозреваемых; талант читает его произведения, упояется, проникается ими, живет в них; эти образы преследуют его, не дают ему покоя, и вот он берется за перо, и вот его творение более или менее делается отголоском творения гения, носит на себе явные следы его влияния, хотя и не лишено собственных красот. Но в сем случае талант не хотел и не думал подражать: он только заплатил невольную дань удивления и восторга гению, он только был увлечен тяготением его силы, как увлекается спутник тяготением планет. Сколько творений, прекрасных и плохих, произвели на свет «Разбойники» Шиллера, между тем как сам великий их творец признавал над собою могущество другого, более великого творца?{2} Сколько поэм родили поэмы Байрона? Подражатели такого рода по большей части бывают вместе и творцами и, в свою очередь, увлекают за собою таланты, которые ниже их. Но есть еще особенного рода подражатели. Эти берут за образец какое-нибудь сочинение, хорошее или дурное, например, хоть какой-нибудь забытый роман, вроде «Бедного Егора»{3}, и, не сводя с него глаз, следя за ним шаг за шагом, силятся слепить что-нибудь подобное. Прямые литературные горе-богатыри, бесталанные, не понимающие значение великого слова искусство! Их побуждением иногда бывает несчастная мания к авторству, детское честолюбие: в таком случае они только смешны и жалки; но чаще всего корысть: в таком случае они достойны презрения, ибо унижают искусство, унижают достоинство человека. На имея ни чувства, ни ума, ни познаний, ни образованности, ни воображения, ни таланта, они доказывают в своем романе, что должно любить ближнего, уповать на бога и быть благочестивым, что воровство, пьянство, лихоимство, невежество не похвальны – это для нравственности; выводят, сколько возможно в смешном и преувеличенном виде, сутягу-подьячего, вора-управителя, пьяницу-квартального, дурака-помещика – это для сатиры; намарают грязною мазилкою своей дубовой фантазии несколько лубочных картинок мещанского, купеческого, дворянского быта – это для нравоописания; ввернут в свое творение несколько мужицких слов, лакейских поговорок, мещанских острот – это для народности… и вот вам нравственно-сатирический и народный роман девятнадцатого века!.. Чего ж вам больше? Вы говорите, что эти лица – образы без лиц? Неправда: их характеры написаны у них на лбу: Зарезины, Вороватины, Ножовы, Обдуваловы, Живодеровы, Скупаловы, Пьянюгины, Правдолюбины, Кривдины, Влюблинские, Добродеевы, Светинские, Бурлиловы: {4} не правда ли, что все очень ясно?
Не говорите о Вальтере Скотте, Купере и пр., не толкуйте о классицизме и романтизме, о восьмнадцатом и девятнадцатом веке: скажите, что «Иван Выжигин» раскупился, и вы будете знать, почему у нас так много пишут романов.
Не смеем утверждать, чтобы автор «Ночи на рождество Христово» принадлежал к числу подражателей последнего рода: нам приятнее думать, что это человек просто обманывающийся насчет своего призвания. Это тем естественнее, что найдется еще много читателей, которые поддержат его в подобном заблуждении. В таком случае нам кажется странным, как можно не понимать того, что творчество есть удел немногих избранных, а не всякого, кто только умеет читать и писать; что тот еще не поэт, кто сумеет слепить кое-какую сказку с аллегорическими лицами, представляющими порок и добродетель; как можно не знать, что во времена оны много бесталанных людей подлаживали под тон Державина и пели оды, в которых было пропасть трескотни и шуму, но ни капли поэзии; что в наше время едва ли найдется такой человек, который, совершенно не бывши поэтом, не смог бы написать стишков, по гладкости и гармонии языка не уступающих стихам Пушкина; не понимаем, как можно так смело и безбоязненно отдавать свое имя на позор, тем более если это имя есть имя честного артиста, честного чиновника или честного гражданина; не понимаем, как можно… Но мы предоставляем самим читателям докончить наши нескромные вопросы…
