Двигатель набрал три тысячи сто оборотов, ротор синхронизировался, и Самюэль, убедившись, что все стрелки приборов на зеленом поле и ни одна сигнальная лампа не зажглась, оторвался от земли. Он слегка наклонил машину вперед, на мгновение завис и увеличил число оборотов, чтобы подняться ввысь.
– Вот и взлетели, моя красавица, – произнес он в микрофон. – Если захочешь, я дам тебе порулить!
Уставшая Паскаль усмехнулась, зная, что он никогда бы не позволил ей управлять вертолетом в таком состоянии.
– Куда хочешь полететь?
В наушниках голос Самюэля казался пылким и надежным одновременно. Всякий раз, когда Паскаль летела вместе с ним, ей казалось, что он мог бы увезти ее хоть на край света и она не стала бы протестовать.
– Решай сам, – ответила она, удобно устраиваясь в кресле.
Ангары аэроклуба уменьшились до игрушечного размера, Самюэль повернул направо, и они вовсе исчезли из виду. Паскаль закрыла глаза. После всех этих ужасных дней прогулка по небу была именно тем, что ей сейчас требовалось. Отец и брат, не менее подавленные и удрученные, уехали на машине сразу же после похорон, не понимая, почему она захотела остаться.
Она и сама этого не знала. Сколько лет она здесь не была? Наверное, лет двадцать.
– Я отвезу тебя в Гайяк, – сообщил Самюэль. – Ты увидишь тамошние виноградники и берега Тарна…
Его нежность так растрогала Паскаль, что она почувствовала в горле комок. Сглотнув несколько раз, она, как ей казалось, незаметно смахнула покатившуюся по щеке слезу.
– Не плачь, хорошая моя, а то не сможешь рассмотреть пейзаж!
Он как никто другой умел утешить ее, окружив нежностью и вниманием. Всю ночь она проплакала на его плече, несмотря на то что они развелись три года назад.
– Ты просто потрясающий бывший муж, – сказала она, шмыгая носом.
В наушниках раздался смех Самюэля. Эта шутка была неновой, но он все еще мог ее оценить. Самюэль посмотрел на карту, развернутую на коленях, затем бросил взгляд вниз, сверяясь с ориентирами.
– За два дня тебе все равно не удастся выплакать свое горе, – заметил он, – так что оставь кое-что и на потом.
Она знала это, заранее смиряясь с неизбежной скорбью и утешая себя лишь тем, что самая невыносимая ее часть – похороны – уже позади. Потеря матери была пока что наихудшим из того, что ей когда-либо приходилось переживать; в свои тридцать два она не знала настоящих трагедий, кроме, может быть, болезненного разрыва с Самюэлем, так измотавшего ей душу. В остальном же упрямый характер был ее преимуществом и вовсе не затруднял жизнь, как предрекали в детстве. Своенравная, чересчур требовательная девчонка, жаждущая совершенства, бывала вне себя от ярости, когда ей не удавалось достичь целей, которые она перед собой ставила. Родители, посмеиваясь, говорили, что все это оттого, что уж слишком высоки у нее запросы.
Родители… Это слово она уже почти не употребляла, разве что только в воспоминаниях о прошлом. Оставалась ли ей матерью эта душевнобольная женщина, до предела напичканная медикаментами? Смирившись с приговором, сознательно ли отказывалась она бороться с болезнью? Не ускорила ли намеренно приближение кончины? Будучи чрезмерно стыдливой, она мало говорила о себе, и уж тем более не готова была кому-либо открыться и рассказать все начистоту; выражение ее лица всегда было любящим и загадочным. За несколько недель до смерти она отпраздновала свое шестидесятилетие, хотя выглядела намного моложе, и лишь седые волосы в какой-то мере выдавали ее возраст. Дочь вьетнамки и француза, она унаследовала характерную азиатскую внешность, передав и Паскаль большие черные с раскосинкой глаза, высокие скулы, матовую кожу и носик восхитительной формы.
– Если хочешь, мы можем повернуть на Пейроль, – предложил Самюэль.
Он имел в виду дом, в котором она провела детство и о котором столько ему рассказывала.
– Нет, держи курс на Гайяк, так будет лучше…
Зачем тревожить все эти далекие воспоминания, каждое из которых было так или иначе связано с матерью? Зачем возвращаться в тот огромный пейрольский сад, где она любила играть и где повсюду росли цветы… и большая рыжая собака прыгала вокруг нее… Еще на склоне там была лужайка… В хорошую погоду мать надевала шляпку-канотье, брала с собой плетеную корзину и секатор и выходила в сад, чтобы срезать свежие цветы. Паскаль каждый вечер взбиралась на забор, дожидаясь отца, и могла наблюдать, как их белый дом купается в лучах закатного солнца. Отъезд причинил ей немало страданий.
Рука Самюэля коснулась ее колена, и она снова почувствовала прилив слез.
– Прости меня, – прошептала она.
И хотя она едва шевелила губами, чувствительность микрофона позволила Самюэлю расслышать ее слова. Он передал ей карту и скомандовал:
– Ну-ка пересядь сюда и покажи мне, на что ты способна!
Она удивилась тому, что он доверяет ей управление машиной, и метнула на него быстрый взгляд – не шутка ли это.
– По крайней мере, тебе придется думать о чем-то другом…
Паскаль нередко доводилось совершать полеты, однако работа в больнице Некер отнимала слишком много времени, и в течение последних трех месяцев ей ни разу не удалось полетать.
