Так часто поминали мёртвых
в святом семействе Острогода,
что это привело к событьям,
достойным хроники моей.
Весь день, собравшись у камина,
они усопших вспоминали:
о братец Карлос, о Филипп,
о преподобная Карлота,
о Канделарио несчастный! —
короче говоря, взывали
к тому, что отжило своё.
И вот в их дом, в их тёмный двор,
под апельсинные деревья,
в гостиную с роялем чёрным,
в кладбищенские коридоры
нахлынула толпа умерших,
как будто это был их дом.
Они, как висельники, тихо
качались в пепельном саду,
напоминая упырей,
и, складываясь, как зонты,
дремали или размышляли
и оставляли в старых креслах
прогорклый аромат могилы,
напоминая наводненье,
ужасный веер с шёлком
тусклым,
как спящий под водою парус.
Никто в семействе Острогода
не смел и пальцем шевельнуть:
столь чистым было преклоненье
перед обличиями смерти.
Страдающее меньшинство
язык держало за зубами.
(Ведь с точки зрения бюджета
безмолвный этот легион
не досаждал ничьим карманам:
умершие не пьют, не курят,
и это говорит в их пользу —
одно лишь удручало: в доме
всё меньше оставалось места.)
Они висели на карнизах
и, развалясь в горшках цветочных,
оспаривали кабинет
у Филиберто Острогода,
надолго застревали в ванной,
до блеска начищая зубы
в своих унылых черепах,
короче говоря, семья
ретировалась из гостиной,
покинула камин и спальни.
И, сохраняя все приличья,
бежала в садик, не дождавшись
протеста мертвецов, взиравших
на это с грустным восхищеньем.
В саду, под сенью апельсинов,
они готовили и ели,
как беженцы с границы грозной,
как проигравшие сраженье.
Но гости их и здесь настигли:
повиснув на ветвях, они
бросали свысока свои
сверхосмотрительные взгляды
на благодушных Острогодов,
не снисходя до разговора.
Пока от столь дремучей смерти
одни не перешли в других,
онемевая, угасая
в могильном доме, где однажды
не оказалось никого —
ни дома, ни дверей, ни света,
ни апельсинов, ни умерших.