Виски – лучшее виски в Рассел Хилле – с расточительной небрежностью хлынул золотистой струей в третий и последний из стаканов, стоявших на лакированном подносе. Профессор Дарлимпл с благоговением – такой взгляд можно заметить у прорицателя или гадалки – наблюдал, как кружится жидкость в прозрачном стакане. Не то чтобы профессор Дарлимпл находил удовольствие в виски – даже в лучшем виски Рассел Хилла, которым потчевал гостей. Но всякий раз, когда он воскресным вечером заходил в теплую кладовую и, слушая уютное ворчание холодильника и гул голосов из дальней комнаты, брал графин, к нему приходило чувство свободы. То же чувство он испытывал, глядя порой на свои красивые, белые руки и вспоминая, как в один из приездов домой увидел руки брата, неподвижно лежащие на скатерти под абажуром: обгоревшие на солнце, иссеченные ветром, как старые кожаные перчатки, с навеки въевшейся черной пылью степей.
Виски торжественно наполнило стакан. Пузырьки воздуха ринулись вверх, лопаясь на поверхности.
Профессор Дарлимпл поставил оправленный в серебро сифон с сельтерской на поднос, где уже стояло серебряное ведерко со льдом, привычно расправил плечи – в последнее время он стал замечать, что непроизвольно сутулится – и, минуя гостиную, где тускло посверкивало в полумраке столовое серебро, пересек прихожую и вошел в комнату, где его ждали.
– Это вам, конечно, не Иппокрены огненной струя,[1] – продекламировал он, подходя к пылающему камину, возле которого они сидели, – но, пожалуй, сойдет.
– Еще как сойдет, доктор, – сказал Фил Алберт. – В этом стакане вдоволь веселья, солнца, зелени живой и пылкости юных провансальских дев, чтобы согреться даже в такой мерзкий, промозглый вечер. – Комната загудела от его мощного голоса, полного бесцельной жизненной энергии, от которой, казалось, жарче разгорелось пламя, и лампы под пергаментными абажурами вспыхнули ярче. – Едва я переступил ваш порог, как опять начался снег.
– И это все, что вы почерпнули из моих лекций, сэр? – спросил профессор.
– Не совсем, – смех его был под стать голосу.
– Что ж, Фил, если вам не удалось узнать больше, то никому не удалось. Держу пари.
– Не отвлекайся, Джордж, – приказала миссис Далримпл, в шутливом тоне промелькнули нотки легкого раздражения. – Комплименты мистеру Алберту могут подождать, а я свой коктейль ждать не желаю.
– Прошу прощения, Алиса, – сказал он и церемонно протянул ей поднос.
Она заглянула в свой стакан и приказала:
– Воды.
Ее муж поставил поднос на маленький столик и, возложив длинный, белый палец с бледным ногтем на рычаг сифона, нажал. Жидкость в стакане забурлила, бледнея, и поднялась до краев.
– Лед, – сказала она.
– В такой холод? – удивился Фил Алберт.
– У нас дома, в Балтиморе, всегда пьют со льдом, – сказала она.
Профессор Дарлимпл вручил жене стакан.
– Мне безо льда, – сказал Фил Алберт, – и воды поменьше.
– Я помню, – сказал профессор. – Безо льда. Это, полагаю, результат ваших визитов в Англию.
– Возможно, – сказал Фил Алберт и засмеялся энергичным, раскатистым смехом.
– Не единственный результат, надеюсь, – сказал профессор и подошел к нему с подносом. Молодой человек положил сигарету на край пепельницы, поглядел на хозяина с вежливой, чуть снисходительной улыбкой и потянулся к сифону. – Благодарю, сэр.
Профессор разглядывал его голову, темные волосы, лежавшие ровными, блестящими волнами, как на греческой скульптуре. Пока вода с шипением лилась в стакан, перед лицом профессора, покачиваясь, поднимались хрупкие завитки дыма. Профессор не сводил глаз с сигареты. Странное дело, подумал он, на этой сигарете следы губной помады. Слова прозвучали у него в голове с такой отчетливой ясностью, что он вздрогнул, будто фраза была произнесена вслух неким незримым сторонним наблюдателем. Стаканы на подносе звякнули.
– Спасибо. Благодарю вас, – говорил молодой человек.
Профессор Дарлимпл с усилием оторвал взгляд от сигареты и посмотрел на поднятое к нему лицо с крупными чертами, слегка искаженными дружелюбной гримасой. Черты были крупные и неожиданно простые: полные губы, ровные белые зубы, большой нос, широко поставленные карие глаза, в которых плавали золотые искорки, густые, кустистые брови.
– На здоровье, – механически отозвался профессор Дарлимпл и вспыхнул, поняв, что сказал глупость. Повернувшись, он непонятно зачем сделал несколько шагов по голубому ковру – с таким чувством, будто все окружавшие его предметы: стол, стул, стул, голубой ковер, плед, лампа – совершенно ему незнакомы, и теперь впервые, если он того пожелает, можно увидеть некие прочные связи, удерживающие их именно в этом неповторимом сочетании. С особой осторожностью опустив поднос на столик, он задумчиво разглядывал неясный в полумраке узор на столешнице. Он медлил, как ученик, оттягивающий минуту, когда придется наконец отложить учебник и войти в экзаменационную комнату, или как будто повышенное внимание к деталям отсрочит необходимость смотреть на этих людей, чьи голоса доносились до него словно издалека.
Жидкость была холодной и сладковатой. Он опустил стакан и, сделав это, с некоторым удивлением обнаружил, что мускулы щек у него вздернуты кверху в предупредительной улыбке. Видно, он увидел себя мельком в зеркале, именно увидел, а не почувствовал, как подняты края узких, длинных, нервных губ под аккуратной черной щеточкой холеных усов. С эдакой ухмылочкой я выгляжу полным дураком, подумал он.