Габриэль Гарсиа Маркес
Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабке
Эрендира купала свою бабушку, когда поднялся ветер ее несчастья. От первого удара содрогнулся до самого основания мертвенно-серый, грубо оштукатуренный дом, затерянный в песках пустыни. Но Эрендира и ее бабка, привычные ко всяческим причудам бесноватой природы, едва ли заметили ураганный ветер, занимаясь столь серьезным делом в ванной комнате с узорной полосой одинаковых павлинов и нехитрой мозаикой в стиле романских бань.
Громадная голая бабка возлежала в глубоком мраморном корыте, точно прекрасная белая самка кита. Внучке только-только исполнилось четырнадцать лет, она была тоненькая, с мягкими косточками и смиренная, безответная не по годам. Сосредоточенно, как бы совершая священный обряд, она поливала бабушку водой, где прокипели целебные травы и благовонные листья, и они прилипали к бабкиной мясистой спине, к распущенным волосам, жестким, как проволока, к могучему плечу с татуировкой похлеще, чем у бывалых моряков.
— Мне снилось, что я жду письма, — сказала бабка.
Молчаливая Эрендира, которая открывала рот, лишь когда к ней обращались, спросила:
— Какой день был во сне?
— Четверг.
— Значит, письмо с дурной вестью, — сказала Эрендира, — но мы его не получим.
После купанья она повела бабку в спальню. Старуха была такая толстая, такая грузная, что могла передвигаться, лишь опираясь на плечико Эрендиры или на величественный епископский жезл, но в каждом ее движении, которое она делала через силу, проступало застарелое исконное величие. В просторном алькове, убранном без всякого чувства меры, с той бредовой роскошью, какой отличался весь дом, Эрендира полных два часа возилась с бабкой — распутала прядка за прядкой ее волосы, расчесала их, надушила, натянула на нее платье в экзотических цветах, подкрасила губы кармином, навела румяна на щеки, припудрила лицо тальком, положила на веки темный муксус, покрыла ногти перламутровой эмалью, и, когда бабка стала похожа на раскрашенную огромную, больше человека, куклу, отвела ее в сад с искусственными удушливыми цветами, в точности такими же, как на платье, и, усадив в глубокое кресло, оставила в одиночестве слушать заезженные граммофонные пластинки.
Пока бабушка плавала в тенистых заводях своего прошлого, Эрендира убирала дом — мрачный, сумбурный, с причудливой мебелью, статуями вымышленных цезарей, алебастровыми ангелами, каскадом хрустальных люстр, раззолоченным роялем и несметным количеством часов самых немыслимых форм и размеров. В углу патио была врыта в землю глубокая цистерна, где издавна хранилась вода, которую на своем горбу таскал из дальнего источника индеец-слуга. Привязанный к массивному кольцу крышки, которой накрывалась цистерна, скучал хилый страус — единственное существо в перьях, которому удалось выжить в этом гибельном климате. Дом стоял в самом сердце безлюдной пустыни, возле крохотного поселка с унылыми раскаленными улочками, где лишали себя жизни сивые козлы, когда налетал тоскливый ветер несчастья.
Это странное убежище выстроил бабкин супруг, легендарный контрабандист по имени Амадис, От которого она родила единственного сына и нарекла Амадисом в честь отца. Второй Амадис и стал отцом Эрендиры. Никто толком не знал, как и почему появилось здесь это семейство. Среди индейцев жил упорный слух, что первый Амадис вызволил красавицу жену из публичного дома, на Антильских островах, где зарезал насмерть какого-то человека, и укрылся с ней в равнодушных к правосудию песках пустыни. Когда Амадисы умерли — один от разъедающей душу лихорадки, другой, изрешеченный пулями в каком-то нелепом споре с соперником, — бабка похоронила обоих прямо в патио, прогнала четырнадцать босоногих служанок, однако по-прежнему лелеяла свои властолюбивые мечты в сумраке одинокого дома, потому что ей жертвенно служила Эрендира, незаконная внучка, которую она взяла.к себе с первых дней ее появления на свет божий.
У Эрендиры уходило полдня только на то, чтобы завести и сверить все часы. Правда в то роковое утро, когда начались ее несчастья, ей не пришлось это делать, часы были заведены до следующего утра, но зато она искупала и переодела бабку, перемыла все полы, сварила обед и перетерла весь хрусталь. Часов в одиннадцать, когда она сменила страусу воду в ведре и полила чахлую травку на могилах лежавших рядком Амадисов, ее чуть не сбило с ног бешеным ветром, который метался из стороны в строну, но она не угадала в том дурного знака, не учуяла, что этo ветер ее несчастья. В полдень, протирая последние бокалы для шампанского, Эрендира уловила вдруг сладковатый запах бульона и опрометью бросилась на кухню, каким-то чудом не разбив венецианское стекло.
Еще бы чуть — и вся пена вылилась из кастрюли на плиту. Сняв кастрюлю с огня, Эрендира поставила томить мясо, приготовленное загодя, и, урвав свободную минуту, села на кухонный табурет. Она закрыла глаза и тут же открыла, но в них уже не было никакой усталости. Она принялась переливать бульон в огромную супницу, и делала это уже не бодрствуя, а во сне.
