Сейчас я проехал Польшей, Чехословакией, Германией, Францией. Богатые этих стран чрезвычайно различны: поляк — худ, щеголеват, старается притвориться парижанином; немец — толст и безвкусен; чех — смахивает на нашего спеца; француз — скромен и прост, ни по костюму, ни по объему его живота не узнаешь о количестве его франков.
Вид работающего пролетария одинаков: одни и те же синие блузы и на чешском металлисте, и на железнодорожнике Бельгии, и на водниках Эльбы. В Льеже отправлялся куда-то вагон дорожных рабочих, и они с энтузиазмом свистели нашему курьерскому поезду. На одном из маленьких канальчиков я видел даже совсем репинскую картину: две бабы тащили лямками небольшую баржу — своеобразные бурлачки. Крестьянку Польши под микроскопом не отличишь от белорусских баб. Я видел их работающими и на польской части Белоруссии и на советской. Только проволочные заграждения границы отделяют их.
В Праге я пошел на один из огромнейших заводов в Средней Европе — акционерное общество чешско-моравска — «Кольбен». Это две группы заводов — электрические и механические. Строят паровозы, автомобили («Прага»), прожекторы для румынской армии и т. д.
Хожу по механическим. Рабочих человек восемьсот. Нагрузка слабая, — им пока не надо паровозов. Ремонтируются мелкие военные тракторы, перевозившие пушки, теперь продаваемые крестьянам. Бока тракторов еще пестрят военной маскировкой. В полную нагрузку работают только автомобильные мастерские. Вырабатывают тысячи три машин. Это, конечно, не Форд. Работают с прохладцей. Места — хоть завались.
— Вот этот рабочий, — указывает с гордостью инженер на старика, — только что у меня автомобиль купил. Дочке в Румынию в приданое посылает.
— Сколько же у вас зарабатывают?
— О, до семидесяти крон в день, — говорит инженер — (рубля 4).
Переспрашиваю другого, незаинтересованного, спутника.
— Ну, крон до сорока.
Большая разница.
Из-за этого автомобильчика старик служил на заводе 37 лет!
Часовой обеденный перерыв.
Подвозят на низких площадках «горки парки» — «горячие пары» (сосиски) и пиво.
— А столовой у них нет?
— Есть. Только они сами туда ходить не любят.
Когда я вышел — напротив на заборчике обедали двое рабочих: помоложе и постарше, отец и сын, должно быть. Девочка, лет 8–9, принесла им обед в чистых двухэтажных судках. Странная столовая.
— Всегда у вас такая идиллия?
— Да, у нас тихо, — коммунистов на завод не принимаем.
— А если окажется?
— Надолго не окажется. Здесь выходного пособия не платят.
— А если машиной искалечат, если станет инвалидом?
— Судиться будет — ничего не получит. Без суда выдаем уменьшенное пособие. Иногда выдаем до двух лет.
— А потом?
— Потом его дело.
Шедший с нами врач рассказывает:
— К нам в больницу привезли рабочего. Рана. Спрашиваю: кто ранил? Что вы! Товарищ ранил. В драке? Из ревности? Нет, — по просьбе. Как по просьбе? Я — безработный. Я хотел пожить в больнице и подкормиться.
Чехословакия одна из самых демократических, свободных политически стран. Здесь легальная компартия. Одна из сильнейших в Европе. Коммунистическая газета «Рудэ право» имеет около 15 000 тиража. Правда, здесь полная свобода и белым. Недаром — это центр российской эмиграции. В славянском кабачке сиживает и сам Чернов.
К вечеру рабочий наряжается в чистое платье. Он сберегает 10 крон, чтобы пойти на свой бал. Там представление, там и фокстрот. На последнем коммунистическом балу в марте, в огромном помещении «Люцерна», было около 4000 человек.
На сцене синеблузники. Вот, например, сцена «Слезы Крамаржа». Чешский «твердолобый» Крамарж плачет над дачей, отнятой большевиками у него в Крыму.
Впрочем, синеблузник — это название. Синие блузы носить запрещают. Подвели под какой-то старый закон о запрещении носить «форму» и однажды задержали на улице синеблузников, отвели их в участок, сняли рубашки и домой отпустили голыми.
С Крамаржем такого не случалось. Ему в Чехословакии значительно свободнее.
Прага
[1927]
