I.
Парамон Арсеньев спал очень крепко и видел во сне, как будто бы теперь не начало зимы, а лето, и он в барском лесу собирает белые грибы. Ему попалась грибов целая станица. Торчат во мху свежие, черноголовые, и так их много-много. Он наклал целый приполок, а грибы все еще торчат. Из приполка валится, а он собирает и радуется: вот то-то принесу добра домой. Вдруг где-то невдалеке послышалось: тук, тук, тук -- точно дятел. Парамон поднял голову и стал глядеть на деревья. Стук повторился. Парамону стало почему-то досадно. "Эк тебя леший разбирает*, проговорил Парамон. Стук послышался еще. Парамон взял с земли еловую шишку и хотел было кинуть в дятла, как загнутая пола кафтана выскользнула у него из руки и грибы посыпались на землю. Парамон ахнул, хотел выругаться и… проснулся.
В окно стучали. В избе было темно-темно. Только окна -- мутными пятнами виднелись в передней стене. Парамон бросился к окну и как-то торопливо крикнул:
– - Кто там?
– - Милый фиш, ты все спишь? -- послышалось из-за окна. -- Пора вставать. Евдоким уж со своими справились.
– - А-а! -- протянул Парамон. -- Ну, ладно: иди в избу, сейчас и мы справляться будем.
И он подошел к постели и, зевая и почесываясь, стал будить свою жену:
– - Баба! а, баба! -- слышь, что ль? Вставай, дуй огонь.
– - А? Что? -- послышался заспанный голос бабы.
– - Огонь, говорю, засвети. Сазон пришел, сейчас справляться будем.
– - Господи Иисусе! Пресвятая Богородица! Достойно есть яко воистину… -- забормотала спросонья баба, -- и Парамон услышал, как она поднялась на постели и, пошатываясь, пошла к печке, чтобы вздуть огонь. Парамон вышел из избы и пошел отпирать калитку. Очутившись на холоду, он окончательно проснулся. Сонный туман исчез из его головы, мысли сделались совсем ясными, он вошел в действительную жизнь и вдруг крякнул. Он вспомнил, что сегодняшний день для него важный день, и, крякнув еще раз, торопливо отодвинул засов калитки и впустил в сени Сазона.
Крякнул Парамон оттого, что ему сегодня предстояло очень неприятное дело: нужно было ехать в город на уездный съезд. Дело на съезде было его личное. Еще в начале осени, в один праздничный день, когда у них в деревне была сходка, он поссорился с одним своим односельчанином, Евдокимом Кувшинчиком. Ссора вышла из-за ничего. Одна семья делилась. Обе делившиеся стороны имели на сходке своих сторонников. Кувшинчик защищал одну сторону, Парамон другую. Когда Кувшинчик упрекнул чем-то Парамонову сторону, то Парамон выступил защищать ее и ругнул противника. Он выразился довольно резко и сказал Кувшинчику: "Тоже говорит, молчал бы, стоит кого другого". Евдокиму это не понравилось: "Что мне молчать, что у меня языка, что ли нет, или я чем связан? слава Богу, обедать в люди не хожу и обут, одет не хуже других". Парамон на это ядовито заметил: "Щеголь собака, что ни год, то рубаха, а порткам смены нет". -- "Ты богат, как вошь рогат, -- воскликнул разобиженный Евдоким, -- а сам из чужой поленицы печку топит!" Парамона это взорвало. Он понял, на что намекает мужик. Он как-то у одного из соседей взял без спроса полено на топорище. Его увидала какая-то баба и распустила молву, что он воровал дрова. Он объяснил соседу, что он взял у него из поленицы, и сосед против этого ничего не имел, а вот незнамо кто попрекает его кражей дров, да еще где, на сходе при всем при "обчестве". У Парамона закипело на сердце, и он, не могши стерпеть, подскочил к Евдокиму и закатил ему плюху. Евдоким дал ему сдачи. Парамон озлобился и ударил его еще. Их розняли, драться им больше не дали, но Евдоким решил так дела не оставлять, а пошел в волостную и потребовал Парамона на суд. На суде он представил двух свидетелей, подтвердивших, что Парамон ударил Евдокима, но смолчавших, что тот упрекнул его чужими дровами. Парамона приговорили к высидке на 15 дней. Он остался недоволен судом, взял копию, съездил в город, написал прошение в съезд и, в свою очередь, выставил свидетеля, который хоть под присягой был готов показать, что Евдоким обозвал Парамона вором и видел, как свидетели Кувшинчика перед судом пили у Евдокима чай и водку и сговаривались о чем-то молчать. "Аблакат", писавший прошение, уверял, что Парамоново дело выгорит и свидетелям еще как раз попухнет за незаконное умолчание и за прочее. В такой надежде Парамон отправил прошение земскому для передачи его в съезд, и несколько дней тому назад им всем прислали повестки, приглашающие их на съезд. Вызывали и свидетеля Парамона, Сазона Кашлюна, который и пришел теперь к нему.
II.
Когда Парамон и Сазон вошли в избу, то баба Парамона уже зажгла висевшую над столом лампу. Лампа осветила всю избу, довольно просторную, но уже порядочно постоявшую и закоптевшую, и ихнюю постель в углу, и саму бабу, щурившуюся от света с заспанным морщинистым лицом, с сбитым платком на голове, из-под которого торчали всклокоченные волосы. С полатей виднелись две белокурые головки внучат Парамона. У Парамона был сын, который жил в Москве в дворниках, к нему, покончивши работы, уехала гостить и жена его, оставив дома старых да малых. Парамон был уже пожилой мужик, коренастый и жилистый, одетый в синюю рубаху и домотканные портки. Сазон казался немного помоложе его. Он был белокурый, высокий, с какими-то бесцветными глазами и синими губами. Одет он был в полушубок, крепко подпоясан кушаком; к кушаку был привязан небольшой узелок с хлебом. Войдя в избу и помолившись, Сазон проговорил:
