В некотором царстве, в некотором государстве, жил был старый солдат. Долго ли коротко, дослужился он до пенсии. Верой и правдой служил, а иногда и вовсе геройски. Временами и как бог на душу служил. То есть, мягко говоря, хреново. Но вот, пришел день, и писарь с капралом вызвали солдатушку и говорят: «Вот мол, сукин кот, так и так, — дослужился ты до пенсии. И за двадцать пять лет и два ранения, с вычетом за утопленную пушку, ложит тебе царь батюшка, рупь да полушку. Да в месяц сорок копеек содержания и грамоту похвального содержания. Для нее кожаную папку и с хвостом волчьим шапку». Хмыкнул старый солдат, поклонился, сплюнул табачной слюной да повинился: «Ну, простите, прощайте. Раздражения, вспоминая, не ощущайте, коль придет воевать пора, позвоните, мол воевать пора».
Развернулся да пошел вещички собирать. Идет, да и думает: «Смешно … В первый раз стихом заговорил! Вот что значит, Вы ко мне вежливо — и я Вам куплетом». Подумал так и перестал рифмы продуцировать, начал по-простому, по привычному думать. А тут и казарма родная, и вовсе думать перестал, даже по-простому. Когда ж тут думать, надо вещи собирать. А все сослуживцы, бравые ребятушки, так и норовят хлопнуть по чему ни попадя со всей дури, и поздравительно гаркнуть что-нить неприличное. Много их, солдатушек-сослуживцев, аж бока заболели. Хорошо вещичек, всего то нажилось: сидор солдатский, трубочка, да кисет. Много чего видала эта трубочка! Почитай двадцать лет мыкал холод, голод, драку и дисциплинарные взыскания. Трех отцов командиров пережил, переслужил, а трубочка все рядышком. Про кисет вообще отдельная история. Прислала его заочница — молодуха по переписке, грит: «Вышивала для суженого, да беда, ушел суженый в общину бабаджистов. И ходит с барабаном и лысый, кармические пирожки продает, поет на басурманском языке. А любушку свою, типа и не знал никогда …» Вот и достался кисетик старому солдату в знак протеста. А еще в вещичках имелся карандаш антигерпесный, да кафтан многоцелевой, старый и привычный. Ну, с кафтаном понятно: спасал и от холода, и от дождя, и подушкой был, и одеялом, и в карты ставкой, и в ломбард залогом, нужнейший был кафтан. Да и памятный: Эта латка — в штыковую атаку на Капказе заработана, эта — у костерка уголек отскочил. Не кафтан, а история, мемуар. С карандашом и того чудней. Спер его солдатик у подвыпившего мериканского офицера, когда тот брататься лез. Прочитать то, что он антигерпесный, прочитал солдатик, а вот что это значит, не ясно было. И неясность эта карандашик сделала ценным и таинственным — вдруг, например, волшебный он, или, еще чего доброго, деньжищ стоит бешеных?
Собрал солдат вещички и побрел на пенсию. Надо отметить, что старый солдат, на самом деле, был еще хоть куда мужичок! Старостью там и не пахло, а пахло лучком молотым, опять же табаком трубочным и привычкой редко менять портянки. И на психическое здоровье армейские годы повлияли тоже положительно. Психопатии и следа не было. А была, идеологическая зрелось, житейская сметка и удивительной силы стрессоустойчивость. Силен был солдатик, как конь полковой. Красив, вот нет, не был. Скорей корявоват, что однако его не расстраивало. Да и когда расстраиваться — занят был службой. В перерывах, иногда мародерствовал и охальничал. В дни получки выпивал и поигрывал в шашки на денюжку, а остальное время служил. И не то, чтоб расстраиваться, а и вообще — думать было некогда!
Вот идет он на пенсию и думает: «Вот, блин, десять минут уж на пенсии, а сколько мыслей навалилось. И все зудят, как мухи в полковой кухне… Надо отметить пенсию-то, выпить чего покрепче, глядишь и беспокойство пройдет». А, определив четкую цель, приободрился солдатик, шаг чеканить стал. Дым из трубочки потянулся ровным столбом, как у японского крейсера Хагуро. Глаз стал блескучим и магнетическим. Скоро ноги сами привели его в харчевню. Осмотревшись, старый солдат понял, что веселья и выпивки тут хватает, понтов лишних нету, и организм его гармонично подстроился под интерьер и арт-концепцию, и требует водки. Сел в уголку, за небольшой столик. И пока не затупил восприятия едой и разговорами, пока лабухи местные в перерыве притихли и что-то там трескали и булькали, забыв про музыку, хлопнул сначала чарочку водки, поднесенную местной девкой, и тут же девку ручищей по заду… Водка была крепкая и холодная, зад у девки тоже крепкий, но очень горячий. Старина подумал: «Диалектика, мля!» — и заказал простой, вкусной и вредной еды. А, поевши, штоф опробованной водки. После чего, в процессе неспешного замахивания рюмочек, покуривания, стал оглядываться и осматриваться. Местечко оказалось похабным, люд по большей части вороватым, развлечения — примитивными и привычными. В центре залы, били шулера. Били давно, азартно, но без особого умения (в этом солдатик разбирался — школа!). За соседним столиком, все свидетельствовало о том, что тлетворное влияние басурманщины доползло до глубинки. Осознано или нет, две девицы занимались консумацией, подливая и похохатывая, дразня молоденькими оскалами полноватого купчика. Музыканты тихонько скандалили, деля монетку, которую за последнюю разбойничью песню им подметнул пьяненький служитель культа. По углам мрачно ели мясо подозрительные типы. Природа, отдохнула, создавая их черепа, к радости Ламброзо, для мозга места там не было запроектировано. Сей недостаток, маргиналы попытались щедро компенсировать огромным количеством наколок и украшений из желтого металла. В общем, скукотища и обыденность. Лишь одна деталь лучилась чужеродностью, и как тефлоновая сковородка, не позволяла липнуть к своей шикарной поверхности местным сальностям и отвратительным выжаркам кабацкой жизни. Эта деталь была монументальной бабищей, одиноко сидящей за центральным столиком. Вид пивной кружки, теряющейся в пухлых, наманикюренных пальчиках словно наперсток, а также локтей, мраморно белых, и мощью своей напоминавших совсем не о Давиде, а, напротив, о богатырском Голиафе, абсолютно исключал даже мысли о лишних контактах, не укладывающихся в общепринятые рамки клиентоориентированого подхода у всего местного общества. Прямая офицерская спина, чисто вымытая шея, присутствие всех пуговиц на платье и их однородность, лишь сильней подчеркивали социальную пропасть, разделяющую всех и эту божественную даму. «Где наше не пропадала!» — подумал солдатик, — «Подкачу, все едино еду не несут».
