Мысли по дороге на пенсию - [2]
«Разрешите представиться: отставной особого назначения крупнокалиберной роты градовой артиллерии, заслуженный ветеран» — без пауз, грассируя, развернув лицо шрамом к даме, пропел старый солдат самым низким тоном. (Это всегда действовало, даж на замужних жен, даж высшего офицерства!!!). Ответ был шокирующим: «Эт ты что ж, ко мне яйца подкатываешь? Ко мне?! Крупнокалиберный мой! Садись за стол, коль не боишься». Шевельнув грудью, достойной флагманского корабля имперского флота, бабища, уже чуть тише продолжала: «Садись. Здешняя мелочь людская, как бахтерии безмолвные, — скука могильная, а ты хоть и портяночный, но вроде не пропащий мужичок. Только вот тон этот гусарский брось — покалечу…». Оробел солдатец наш, и до трех стаканов, слова не вымолвил. А после вымолвил: «Жил, служил, и думы не знал. На пенсию пошел, тож не думал, а увидел Вас и вдруг понял — не знаю, для чего я живу? Какой след оставлю? Что мне делать?». «О как тебя торкнуло, — сказала бабища. — Про то ведать нельзя! Надо завтра выходить на дорогу, она покажет и приведет. Ты, главное, иди! Раз есть в тебе божья искра, живи себе с яйцами. А я пойду от греха другому кому яйца рвать — своя у меня дорога…»
Встала и ушла как бригантина, молча степенно покачивая кормой. Посидел солдатик в оторопи, и сказал сам себе: «Да, мечта должна оставаться мечтой, а яйца жалко, поди, оторвала бы легко… Везучий я! Выпью вот и пойду спать. Дорога меня ждет, а так как не знаю куда, то и опоздать не могу. Значит вот, как проснусь, так и выйду». Подозвал солдатик девку, что подносила ему, дал ей денежку, да попросил ночлег показать. Девка оказалась сговорчивой, сдобной, не смотря на службу кабацкую, наивной: заработала гривенник, а солдатик заработал яичницу и квасок утром. Вышел затемно еще, поправил сидор и побрел. А чтоб нескучно, начал думу думать: «Вот ведь французишки — народ мелкий со зряшними понтами и причудами, бивали мы их легко и давно уж, а смотри-ка, любая девка деревенская про французскую любовь знает. И ведь хорошо знают, хоть вчерашнюю возьми. Не поймешь, кто кого любил, по-французски. Так все повернула: вроде старый солдат, пенсионер, а поспать не пришлось, уестествлял неоднократно и при малейшем послаблении был превращен в дудочку. А один раз и вовсе, не известно во что. Вот так вот, тихим сапом, нас и побеждают. Хранцузы — любовью, немцы — каретами, китайцы — тапочками. Хотя французы, пожалуй, пусть. Кабы не французы, до сих пор у бобиков бы любить учились, а так все ж люди. Опять же приятно и в старости подмога. Молодому-то мне это не к чему было, помню молодой-то, хоть куда пристроить был готов, помню даж бабке-поломойке. Нет, это вспоминать не следует… Дорога у меня к смыслу жизни, и бабка-поломойка — это неправильно, не красиво. Некрасиво, и все тут». И пошагал солдатик дальше молча, то есть, не думая ни о чем.
Тут грозища грохнула, молнии засверкали, дождичек полил. Припустил бегом солдатик, бежит и одновременно убежище высматривает. Вдруг, словно кто за штанину хватил, остановил. Оглянулся, прислушался, а где-то рядом крики, шум. Перешел солдатик на режим тихого подкрадывания, осторожненько шажочками, а там ужиком, по-пластунски. Добрался. Видит — на полянке лежит на боку карета, рядом челядинцы, порубанные в камзолах бархатных. Кто на смерть, кто в средней тяжести, однако боеспособность полностью потеряли. А кричит паренек малой, вроде барчук. Трое оборванцев, сапоги с него тянут, да голову мешком накрывают. Вдруг видит солдатушка, что не только сапоги с барчука сняли оборванцы, а и с себя штаны рвут и гогочут как-то странно. И тут понял старый солдат, что происходит то, смекнул, что обидят мальца, в особо извращенной форме… Не то чтобы сам он был против этой особо извращенной формы (всякое в армии то бывало), но не мог он, будучи экс-имперским солдатом и даж изредка геройским, остаться в стороне от несправедливости. Налетел как кондуктор на безбилетников, раздавая тумаки и дико рыча, для психологической дестабилизации противника. Заплел, развернул всех троих варначин, столкнул меж собой, запутал. Не убивая, ввел в замешательство и страх, но тут все изменилось. С ужасу, один разбойничек, потянул ножик из-за голенища — солдатика будто подменили: оставил мысли, и мир сузился до кромки острия. Забыл о своем теле и прилип, присоединился к ножу засапожному. Да просто стал он этим ножом. Нету голоса, а только «вжик» — и пальцы вражины разжались, «свисть» — и другой враг кожу, со лба отвалившуюся, с криком на место приклеить пытается, «угм» — и тепло стало у третьего где-то там, в кишечках… Очнулся солдат — нож на ладони, поляна в кровище, а малец глазищи распахнул. Не глазищи, а васильки. И не ужас у него в глазах, а любопытство щенячье:
— Дядька научи!?
— Ни к чему тебе это, да и не смогу я. И вообще ты кто таков? Штаны рваные, морда в муке…
— Да я, дядька, дворянский сын. Отправили меня батенька с камельдинерами в обучение, а тут хунхузы напали! «Мы тя, говорят, щас научим, мы те покажем место интеллигенции в современном обществе!» — А сами хрены свои давай показывать, выбирай, говорят, на каком факультете сначала учиться хочешь. А я, дяденька, так как Вы хочу, — идти одиноким самураем по дороге и защищать обиженных и оскорбленных. Я про это много мультфильмов смотрел. И с детства этот путь выбрал, а в гнездо дворянское ни хочу. Не гони меня, дяденька. А звать меня Филипп.
