Хутор Прудище стоял у самой опушки леса на берегу небольшого пруда. Четыре дома с надворными постройками, тесно прижавшись друг к другу, образовывали улочку шагов в сто.
Было раннее утро. Пруд и лес, проселочная дорога, убегающая к лесу, и сам хутор проступали в зябких предрассветных сумерках как на недопроявленной фотопластинке… скорее скучно, чем загадочно.
Из крайнего от леса дома вышла баба, постояла, позванивая пустыми ведрами, зевнула и пошла к колодцу, оставляя на сизой росистой траве темный след. Завизжал барабан, загремела цепь и, утробно чмокнув, плюхнулось в воду ведро.
В это время калитка соседнего дома приоткрылась и на улицу выбежал маленький человек. Человеку было семь лет. На нем была новенькая курточка на молнии, начищенные ботинки и отутюженные брюки. У человека были озорные карие глаза и пухлые щеки. Звали человека Лешка. Баба с ведрами, поравнявшись с ним, спросила:
— Чего рано соскочил? Семеныч обещался к восьми.
— А-а, — махнул досадливо рукой Лешка — мол, что ты, тетка, понимаешь? — И, поддернув штаны, пустился бодрым аллюром в сторону леса. Тетка, опустив ведра, долго смотрела ему вслед, подперев щеку рукой и жалостливо покачивая головой…
Вначале дорога бежала вдоль пруда, заросшего резедой, потом, круто изогнувшись, ныряла в лес. Лешка перешел на шаг. В лесу как-то не принято бегать. Надраенные новенькие ботинки блестели от росы. Наконец он остановился и запрокинул голову. Вверху, на немыслимой высоте, ветви сосен смыкались, образуя золотистый шатер. То тут, то там в просветы врывалось солнце…
Лешка вспомнил вдруг, как вчера они с дедом Степаном возвращались из райцентра. Телега тихо катилась по лесной дороге. Дед сонно покачивался, не выпуская изо рта погасшей самокрутки. И в этом самом месте, где сейчас стоял Лешка, около старой вырубки, в глубине леса раздался сильный шум. Дед вздрогнул, проснулся и полез в карман за спичками.
— Де-ед, — Лешка опасливо покосился в сторону шума. Он знал это место, здесь на вырубке всегда было много земляники, но из-за этого шума Лешка старался обходить вырубку стороной. — Чего это, дед?
— Чего-чего, — прикуривая, пробурчал тот, — осина. Дурное дело — шуметь, людей, зверье пугать, — дед полуобернулся к Лешке: — Глупое дерево.
— Как? — не понял Лешка.
— Как-как, а вот как. Сосну возьми, к примеру. Тут тебе и доска, и столб, и что хочешь. Или там дуб. Сила! Ну, вот хоть березу возьми. Сухая — жарко горит, и сок от нее, и береста. Ветки гибкие. По ветру скользят — завиваются. И хоть бы хны. А осина? Хрупкость одна. Чуть ветер — тут она первая. Гордая, согнуться не умеет и давай шебуршить листьями, балаболка. А покрепче ветер — и хрясь пополам… Ненужное дерево. А все туда же, под солнышко жмется.
Дед замолчал. Лешка беззаботно болтал ногами.
— Конечно, — подумав, добавил дед, — солнышко всякая тварь любит… — И, покосившись в Лешкину сторону, тяжело вздохнул.
…Постояв немного в раздумье, Лешка направился в сторону старой вырубки. Слабый ветерок тронул верхушки сосен, и те дружно отозвались размеренным гулом. И в тот же миг впереди раздался знакомый шум. Лешка взобрался на истлевший пенек и, приложив козырьком, ладонь ко лбу, некоторое время пытливо всматривался в глубь вырубки. Там, в конце просеки, на взгорке сгрудились десятка два молоденьких осин. Осень еще только краешком коснулась их, и теперь издали они казались мерцающими огоньками.
«Красиво», — подумал Лешка и, спрыгнув с пенька, решительно зашагал в сторону осин.
— Ну что? — строго спросил он, подойдя к самому страшному месту в своем лесу.
Осинки с высоты своего двухметрового роста снисходительно смотрели на маленького человечка, который стоял, по-хозяйски расставив ноги и засунув глубоко в карманы руки.
— И ничего не бесполезные… — проговорил Лешка, — зато красивые, — и добавил: — Молчите? То-то же…
Осинки шевельнулись…
— Что? — спросил Лешка, прикладывая ладонь к уху. — Чего? А-а… Уезжаю я. Да, учиться.
Осинки зашумели, размахивая ветвями-руками, теряя листья.
— Как же я останусь? — удивился Лешка. — И не упрашивайте. Буду приезжать к вам на каникулы. Что? Школа? Школа хорошая. Точно.