Сколь бы вы ни болтали да ни насмешничали, я-то знаю, что они были, только сперва люди звали их морянами и лишь после придумали другое имя… Вот слушайте: расскажу вам, что дед мне рассказывал, а уж там верьте, не верьте — ваше дело.
На одном из моих предков долго лежало проклятье за связь с нечистой силой. В то давнее время жил он бобылем в деревне Пустеха, что у низовья Чистых Струй, в самом что ни на есть неказистом домишке, сложенном, видно, наспех из грубо подогнанных бревен.
Не любили его люди. Был он, говорят, больно безобразен с виду — ночью не встречайся, помрешь со страху! — но грамоту знал, читал еретические книги, занимался и другими непонятными делами, потому как из трубы его хором частенько валил то синий, то желтый, то еще какой-нибудь дым — все не как у добрых христиан.
Во всевышнего не верил, нет! — и в божий храм, бывало, не заманишь никакими калачами.
Но хлеба у моего предка были на диво всем. Один знал, как их выращивать надо. А рыбу какую ловил! И все-то у него так это сноровисто и ходко получалось, хоть и был похож на всех зверей сразу! Зато на дворе да наверняка и в избе тоже — непорядок, какого свет не видывал.
Разное болтали, однако все сходились на том, что он продал душу дьяволу, и что именно дьявол помогает ему во всех делах.
Никто не помнил его настоящего имени и звали не иначе как Мурло. Привык, наверно, не обижался.
Как-то по деревне прошел слух, будто в округе появилась Моряна, будто иногда выходит из воды на берег, чаще вечером с заходом солнца или ночью. А раз ее даже возле Мурловой избы видали. Бабы подняли вой, сбежались мужики с пашни — у каждого жердина или кистень, — но ни один не посмел тронуть: до того она показалась им кроткой и по-бабьему пригожей. А она, горемычная, пуча на них большущие зеленые глаза, уронила две слезы и неуклюже запрыгала на своем раздвоенном хвосте вниз по круче. Так-то… А потом приковылял Мурло. Люди в испуге расступились и, неистово крестясь, стали поспешно расходиться, уверенные в том, что Моряна — это и есть сатана, явившаяся в образе молодицы и которой Мурло продал душу. Вера эта крепко засела в прихожанах, потому как и позже ее не однажды замечали на берегу под кручей, как раз напротив Мурлова жилища. Односельчане стали за версту обходить опасного соседа, а многие, подзуживаемые святым отцом, порешили, чтоб Мурло покинул деревню раз и навсегда — шел христарадником по свету. Вот ведь как дело-то обернулось!..
Н-да!.. Уговаривал он, уговаривал деревенских — куда там! — те и слушать не хотели. Воспользовались отсутствием хозяина да и подожгли дом-то… Горел он, ох, как неистово: красным, синим, зеленым пламенем, с шипением и грохотом…
Прихромал Мурло. В глазах-ямах мука, нечеловеческая боль — аж жестокосердные содрогнулись и поспешили незаметно, воровски скрыться. Никому не сказал ни слова, не укорил никого. Долго стоял и глядел на полыхающий огонь, а после спустился с кручи к морю, уселся на камни и будто умер, будто сам превратился в камень.
Вот тут-то и вышла к нему Моряна. Вышла и бросилась к его ногам, ласкала, обнимала своими скользкими холодными руками, дышала ему в лицо влажным запахом водорослей… Оттолкнул ее Мурло. Она повалилась на гальку, длинные волосы растрепались, рассыпались по плечам, а влажные глаза заблестели от горя и обиды, и из груди вырвался стон.
— О, не гони меня! — сказала она. — Я много дней провела на этом берегу в тревожном ожидании, а для меня здесь быть опасно: солнце даже в тени сушит кожу, жаркий воздух обжигает грудь, а яркость дня ослепляет!
Хмуро ответил ей Мурло:
— Что за охота вылезать из воды, ежели так?
— Глупый. Разве влечение спрашивает о разумности наших поступков?
— Какая ж вражья сила толкает тебя сюда?
— Не вражья: ты, милый. Один ты во всем мире!
Вздрогнул Мурло, не обрадовался, не поднялся навстречу склонил перекошенную голову набок, глаза потемнели, жилы на висках вздулись, готовые лопнуть, а на лбу выступил холодный пот. Когда минуло остолбенение, он неспешно наклонился, поднял выброшенную прибоем пустую раковину и сжал ее так, что кровь саданула из черных узловатых пальцев. Крупный кривой рот его раскрылся, и горбатая грудь судорожно дрогнула: видно, не хватило воздуха.
— Дьявол принес тебя потешаться надо мной, — молвил он погодя. — Мытарнее муки не придумал бы ни один разбойник. Обижен судьбой — знаю. Но к чему всечасно корить, что я образина, мурло, урод, — мне и без того тяжко…
— Ты? Урод?.. — Сперва горло Моряны словно сдавило что: не голос — один шепот, ничего не разобрать, но понемногу лицо ее засветилось от приветной улыбки, глаза засияли, повлажнели, она смотрела на него с нежной страстью и долго не могла вымолвить слов, смысл которых был ясен лишь ей: — Ты красивый. Ты очень красивый, Человек, и я люблю тебя! А уроды — там, на круче, в деревне, на всей суше — они мне неприятны… Скажи: могу я понравиться? Хоть немножко? Хоть чуть-чуть?
Застыдился, откашлялся Мурло:
— Тобой не налюбуешься, Моряна!
— Правда? А в стране моей мне тяжко: таких, как я, считают там уродами, которых пугаются и которых никогда не полюбят!
