— Боже, что за ужасный вид у меня! — воскликнула достопочтенная[1] миссис Уикем, разглядывая себя в зеркале с золоченой рамой, стоявшем на туалетном столике.
— Как может мадам такое думать! Мадам прелестна, несравненна! — воскликнула в ответ модистка. — Взгляните только, эта шляпа так оттеняет золото волос и дивную прозрачную кожу мадам.
Элоиза Уикем вытянула губы трубочкой, повернулась в одну сторону, в другую, алый рот раскрылся в мимолетной улыбке, и она проговорила:
— Чудесно, беру их все. Однако не вздумайте, любезнейшая, докучать мне присылкой счетов — одному господу известно, когда вам будет заплачено.
— Мадам бесконечно добра.
Модистка заулыбалась и знаком велела помощнице собрать пустые картонки. Заказ стоил долгой поездки из Лондона, а что до оплаты — вполне ясно, что высокородная заказчица отнюдь не шутила, предупреждая о бессмысленности присылки счета, но модистка понимала — в конце концов ей будет заплачено.
К тому же мастерица обретала славу модистки всеми признанной великосветской красавицы. По сути дела, весь Лондон судачил о миссис Уикем, только и разговоров было, что принц увлечен прелестной вдовушкой из Оксфордшира.
Однако помыслы миссис Уикем, глядевшей на свое отражение в зеркале, были устремлены не к принцу Уэльскому — первому джентльмену Европы, — а к совсем иной персоне.
Не зря вот уже три года она вращается среди сент-джемсского[2] бомонда, она прекрасно сознавала, сколь эфемерна королевская благосклонность. Ей уже доводилось видеть принца влюбленным в очередной раз, потом разлюбившим — пусть сегодня он и клянется, что потерял от нее голову, завтра, вполне вероятно, появится новое лицо и новое увлечение любвеобильного хозяина Карлтон-хауса[3].
Нет, думала про себя Элоиза Уикем, она будет вести более тонкую игру.
Она поднялась с резного кресла у туалетного столика и, охорашиваясь, посмотрела в зеркало. Фигура у нее безупречная! Не каждая женщина ее возраста может позволить себе новомодные платья с высокой талией в стиле греческой туники, которые с приходом Наполеона к власти стали носить в Париже. Она все еще стройна, как юная девушка, — тонкая талия, высокая грудь, чистая кожа лица, будто она всегда спит на свежем деревенском воздухе, а не в лондонском тумане и дыме.
И все же — тридцать семь. Элоиза Уикем ни на миг не забывала, что с каждым днем она все ближе к сорокалетию. Сама мысль об этом вселяла в нее ужас. Каждый день она искала на своем лице первые следы тонкой, словно паутина, сетки морщин, которая неизбежно появится вокруг больших синих глаз.
Чего можно ждать в тридцать семь лет? Лишь увядания, старости, растущих долгов, ведь они неумолимо обрушатся на нее, если только (тут Элоиза тяжело вздохнула)… если только она не найдет себе мужа!
Она резко отвернулась от зеркала и подошла к окну. Гладкий зеленый газон плавно спускался к ручью, который вился по веселым зеленым пашням. Вот-вот зацветут каштаны, яблони и вишни уже стоят в цвету, нарциссы покачивают головками в густой траве, где кончается газон.
Скоро распустится сирень, превращая сад в свежее и благоуханное чудо красоты, какое можно увидеть лишь в Англии.
Но глазам Элоизы Уикем открывался иной, весьма прозаический пейзаж — деревья, которые нужно проредить и постричь, кустарник, требующий по меньшей мере еще несколько садовников для содержания его в должном виде, поросшая мхом терраса с обваливающейся балюстрадой. Элоиза отвернулась в раздражении. Сад запущен, дом обветшал и нуждается в ремонте. На все требуются деньги, деньги, деньги — а у нее ни гроша.
— Фу, ненавижу деревню!
Она произнесла эти слова вслух, и ею овладело внезапное желание приказать, чтобы тотчас же подали карету, и укатить назад в Лондон. Но Элоиза решительно подавила в себе этот неразумный порыв. Оставаться здесь было частью ее плана, давно и хорошо продуманного, и теперь следовало вооружиться терпением, чтобы план не сорвался.
Пройдя в другой конец комнаты, она резко дернула звонок, но прошло несколько минут, пока явилась старуха-горничная в домашнем чепце.
— Наконец-то, Мэттьюс, — сердито проговорила миссис Уикем. — Я звоню несколько минут и уж подумала, звонок сломался.
— Не сломался, сударыня, — отвечала Мэттьюс. — По правде говоря, я чуть от этого дребезжания не оглохла.
— В таком случае где же вы были?
— Шоколад вам готовила. Рук-то у меня только две, и у нас прислуги не хватает, сами знаете.
Мэттьюс говорила с прямотой, присущей старым слугам, и госпожа ее удержалась от сердитого замечания, так и просившегося на язык. Она прекрасно знала, что Мэттьюс — надежный человек и, несмотря на несносную медлительность, отлично делает свое дело.
— Хорошо. Поставьте шоколад на стол, — приказала она. — Надеюсь, он не успел остынуть, пока вы его несли.
— Не остыл, горячий, — заверила Мэттьюс. — Вы за этим звонили?
— Вовсе нет! Я хотела спросить, нет ли мне письма или какого-нибудь известия.
В вопросе звучал неподдельный интерес. Мэттьюс, как нарочно, медлила с ответом.
— Я, когда из кухни выходила, — начала она, не спеша, — и впрямь заметила во дворе какого-то ливрейного грума. Надо бы подождать да спросить у него, кто он такой и что здесь ему надобно, только звонок трезвонил вовсю — вы, сударыня, похоже, очень торопитесь. Вот я и подумала: пойду-ка наверх, коли такая спешка.
