Вот «Митя (,) купеческой сынок» – совсем не то, что «Сицкий (,) капитан фрегата». Разница между ими двоякая: заметим сперва первую. «Сицкий» – произведение трагическое, следовательно серьезное, возбуждающее больше слез, чем смеха, – и хотя мы довольно представили этому доказательств, однако ж самое разительное и эффектное поберегли с умыслом; вот оно – слушайте и ужасайтесь. В один день, когда море было покойно, как душа счастливца, светло, как очи милой, тихо, прелестно, как красная девушка (ч. 1, стр. 270), неистовому Сицкому вообразилось, что графиня ему изменила и любит другого; он так расходился:
Женщины, женщины, порождение ехидны! (люди, люди! порождение ехидны! – говорит Карл Моор в «Разбойниках» у Шиллера) питомицы адского коварства! В них течет змеиная кровь!.. Говорят: есть яд! кто усумнится в этом? Зачем искать его далеко? отдайся женщине и испытаешь! – Вот где муки, вот терзания страшные, невыносимые!.. Казаться такою пламенной, такою горлицей, так завлечь, приковать к себе, отнять жизнь и душу, лишить всей собственности в самом себе, прикидываться страстной, нежною, слиться душой в душу, и что же? так варварски одурачить!.. Га-а-а-а! нет, Леонтина, во мне еще найдется сила пренебречь тебя! я буду еще уметь доказать тебе, как ты ничтожна в глазах моих! о, я отплачу тебе! месть вечная, ненасытная, загробная! умри, коварная! Я приду, разрою могилу твою, и не дам лежать праху твоему покойно! – Гм! какая глупость!.. и пр. (ч. 1, стр. 303–304).
«Митя», напротив, произведение юмористическое, дитя легкого веселия, которым и проникнуто в нем каждое слово, чему следует доказательство:
Вот к ним (,) то есть хозяйке и ключнице (,) из редка ездила из модного магазина француженка, шила праздничныя платья, чепцы и проч. для хозяйки и дочери…
Митя (,) увидев ея (,) влюбился – влюбился, как дурак, потерялся, перестал шутить и проказничать; ну словом, сделался не в своей тарелке. Давай справляться (,) кто такая эта милая девушка (,) у которой глазки такие черненькия и светленькия, (—) так и блестят (,) словно звездочки, собою такая хорошенькая (—) Н(н)у! М(м)илашка да и только…
Вот сумасшествие, скажут…
Ей (,) други! кто молод не бывал (,) кто в просак не попадался, даже В(в)еликий Наполеон промахнулся…
Долго, долго думали мы, сравнивая между собою эти два произведения, и наконец решительно отдали предпочтение юмористическому: оно по крайней мере не суется в изображение глубоких дум и зверских страстей, которые, кроме воображения плохих романистов, нигде не существуют…
Второе различие между «Сицким» и «Митею» состоит в том, что первый напечатан хоть и очень скромно, но опрятно, знаки препинания почти везде на месте, – недостает только разве десятков двух запятых, – орфография вообще довольно правильна; но второй напечатан на оберточной бумаге, и в нем – что слово, то ошибка против правописания. Язык «Сицкого» довольно гладок и правилен, но бездушен; язык «Мити» – сама бессмыслица, но жив и пестр. Наконец, «Сицкий» – сказка, «Митя» – быль, как небезосновательно говорят простонародные критики.
Хотя «Митя» напечатан и в Петербурге, но он явно – не здешний роман, а издание известного Муррая и Лавока[1] – сочинителей в фризовых шинелях и с небритою бородою, то есть книгопродавца, покупающего рукописи по двадцати и тридцати рублёв за штуку, чем и дает фризурным «сочинителям» возможность выбриваться и быть навеселе в годовые праздники[2]. Видя, что московские книги худо расходятся, догадливый г. издатель стал печатать свои рукописи в Петербурге, в типографии Сычева.