Наша встреча была по-шпионски таинственной и в чем-то даже романтичной. Теплый ветер, пропитанный запахами моря, с игривой фривольностью теребил бахрому огромного бежевого зонта, раскрытого над нашим столиком. На его плотной как парусина ткани была изображена взбирающаяся на волну бригантина, под которой мягкой дугой изгибалась надпись "La voile"[1]. Именно так называлось кафе, на террасе которого мы никак не могли начать разговор, ради которого я, собственно говоря, и приехала на Лазурный берег.
Мужчина, которого я видела впервые в жизни, с мрачной задумчивостью потягивал через соломинку "Дайкири", но я могла бы побиться об заклад, что делал он это чисто машинально, не чувствуя вкуса коктейля. Я предпочитала не злоупотреблять алкоголем, и ограничилась апельсиновым соком.
Странным было все — и вчерашний звонок Пьера Бриали ко мне в Барселону, и то, что встретить меня он решил в Каннах, а не в Ницце. Говорил он загадками и полунамеками, суть которых сводилась к тому, что произошла некая темная история, и было очень важно, чтобы я приехала. Тайны я обожала, как, впрочем, и Французскую Ривьеру, и все происходящее доставляло мне огромное удовольствие.
Стояло начало сентября — мое любимое время в Средиземноморье, когда спадает удушливая августовская жара, а туристы разъезжаются по домам, чтобы вновь превратиться в унылых служащих, просиживающих штаны за столами давно осточертевших офисов.
Бриали предложил встретиться на бульваре Круазетт, витрины которого пестрели именами ведущих модельеров мира, но я предпочла старый порт в Ле Сюке. Несмотря на то, что большую часть года я проводила в Испании, меня, уроженку холодной Москвы, по-прежнему неудержимо манило море.
Широкие поля светло-голубой джинсовой панамы защищали лицо от солнца, и глазам было не больно смотреть на сверкающую белизну яхт, на слепящие блики, разбегающиеся по легкой ряби волн. Я даже радовалась тому, что Пьер не спешит начать разговор. Как только он объяснится, таинственность развеется, и ситуация сразу же потеряет половину своего очарования.
Смакуя прохладный, только что выдавленный сок, я незаметно, из-под полуопущенных ресниц, рассматривала своего визави. Лицо его было по-галльски некрасивым — длинный унылый нос над невыразительным, несколько вялым ртом, глубокие залысины на лбу, гладко прилизанные волосы неопределенно-коричневого цвета.
Пока француз шел к столику, я успела заметить, что рост у него небольшой — чуть ниже среднего, а ноги под облегающими белыми джинсами слегка кривоваты. Пьеру явно не помешало бы носить брюки пошире. Расстегнутая на груди светло-голубая рубашка открывала густую поросль жестких черных волос.
Именно таким я себе его и представляла. Мысленно я поаплодировала собственной проницательности.
Теперь я знала, с кого Аглая Глушко-Бриали писала главного героя своих книг — частного детектива Артема Гаврилова, которого друзья и клиенты называли просто Гав.
Выдуманный Аглаей сыщик был невысок ростом, черноволос, мускулист, длиннорук, кривоног и, вдобавок, чрезвычайно волосат. Твердо решив уйти в своих детективах от стереотипов классического красавца, Глушко-Бриали для пущего эффекта даже упомянула, что детектив Гаврилов чем-то неуловимо напоминал наряженную в костюм обезьяну.
Эти недостатки внешности (а может быть, и достоинства: известно ведь, что красота — понятие субъективное — одним подавай Аполлона, а другим жизнь не мила без какого-нибудь Квазимодо) с лихвой компенсировались особой аурой мужественности и неотразимой сексуальной притягательности сыщика Гава.
В лучших традициях крутого детектива, в Артеме "за версту чувствовался настоящий мужчина", а роковые блондинистые секс-бомбы при виде обезьяноподобного детектива-супермена поголовно изнывали от вожделения и страстно мечтали припасть к его мускулистой волосатой груди.
Пьер Бриали, супруг Аглаи, несомненно, не был лишен своеобразного мужского обаяния, но ему явно недоставало неотразимости сыщика Гава.
Бриали допил свой "Дайкири" и теперь вертел в пальцах опустевший стакан.
Я отвела от него взгляд, заинтересовавшись толстой белой чайкой, выписывающей низкие круги над террасой нашего кафе.
— Elle a été violé, — неожиданно произнес Пьер.
Я не сразу сообразила, что он сказал это по-французски — на испанском эта фраза звучала похоже, и в переводе она означала "ее изнасиловали".
Бриали здорово нервничал — раньше он говорил со мной только по-английски, зная, что с французским я не в ладах. Когда-то давно я учила его, но без практики почти позабыла, и, хотя кое-что понимала, объясняться могла лишь с грехом пополам.
— Je suis désolé[2], — ответила я тоже по-французски.
Пьер со стуком опустил стакан на столик и стал пристально вглядываться в его глубину, словно надеясь обнаружить в ограниченной хрупкими прозрачными стенками пустоте ответ на мучающий его вопрос.
"Сбылась мечта идиота", — невольно подумала я, испытывая двойственные чувства: с одной стороны подвергшуюся насилию женщину было необходимо пожалеть, но с другой стороны…
Человек, незнакомый с предысторией этого диалога, возможно, мог бы обвинить меня в бессердечности, и был бы не прав. А предыстория была такова.
