– Какой город просрали, суки! – с искренней горечью сказал Наставник, глядя в скверно мытое окно.
Пастух знал, что видит Наставник.
За окном имел место донельзя загаженный двор, за ним – пятиэтажный, в битумных отечных квадратах барак или – для кого-то! – заветное столичное жилье, а потом еще барак, и еще, и ни хрена не видно боле за этими бетонными уродами. Но где-то на склоне неба, тесно, как на стыдном застигнутые, кучковались небоскребы, штук шесть, посверкивали стеклышками, скупо отражали кучевые редкие облака, реку и еще что-то нерезкое, неявное, скрытое…
Дорогая моя Столица…
– Прямо торт «Грезы Мэра», – иначе, изящнее пояснил Наставник и добавил, как ругнулся: – Другана моего вечно несытого. Бывшего…
– Он, что, уже приговорен Судом? – вроде бы заинтересовался Пастух.
– Окстись! – тоже вроде бы испугался Наставник. И пояснил ясное: – Жизнью он приговорен. Жадностью своей… – и еще вроде бы засмеялся, и вроде бы счел уместным полюбопытствовать: – А ты что, готов исполнить приговор Стражи, а, Пастух? Прямо отсюда и – в вечность, да?
– Не так быстро, – попросил Пастух, понимая прекрасно, что Наставник – в роли, а уж какая она, роль, на сей раз – это Пастуху понять не дано. Хотя Наставника за минувший год он повидал всяким… – Я готов исполнить любой приговор Стражи. Если он вынесен.
Сказал, как успокоил капризного. И успокоил.
– Вынесен, вынесен… – уже вальяжно, уже без надрыва пояснил Наставник, чтоб только молчание не висело в этой тесной панельной «двушке», где не пахло людьми, а пахло болотом. – И не любой, а конкретный. То есть конкретные. О них и речь…
Снова выглянул в окно, будто ждал увидеть нежданное, но не увидел, оттолкнулся от подоконника, сел верхом на стул, руки на венскую спинку положил, а подбородок на руки. Смотрел на Пастуха снайперски. Типа выцеливал.
Спросил:
– Сколько «ушедших» на твоем счету?
– Вы же знаете, – сказал Пастух.
– Может, я память проверяю…
– Девять «приговоренных к уходу». – Пастух употребил официально принятый в Страже термин.
– Де-е-евять… – протянул Наставник. – Это за год без малого работы… Не слабо!.. Живые ведь люди, а, Пастух?..
– Уже нет, – сказал Пастух.
Он привык к этому ребячьему актерству Большого Начальника, он преотлично знал, что тот как всегда и всего лишь выпускает пар перед очередным заданием ему, Пастуху, и задание это – убить, или ликвидировать, или стереть, но – ничего иного, потому что Пастух очень хорошо, лучше всех умел именно убивать. Или, официально, «содействовать уходу». Тех, кого назовет Стража. И именно так, как требовалось Страже.
Если то, что он делал, вообще можно назвать убийством…
– Что там в Книге, помнишь?.. – уже нормально, без дурной театральщины спросил Наставник. – «И возвратились пастухи, славя и хваля Бога за все то, что слышали и видели, как им сказано было». Фишку рубишь, Пастух? Слышали и видели, как им сказано было! Сказано – и никакой самодеятельности! Книжники очень точны в терминологии, хотя и циничны, ты заметил?
– Заметил, – согласился Пастух. – А вы к чему это? Сказано значит сделано. «Аз есмь Пастырь добрый, и знаю Моих, и Мои знают меня».
– Чего ж им тебя не знать? – опять засмеялся Наставник. – Ты ж их так смертельно пасешь…
Пастух любил Книгу. И Наставник – тоже. Нечастая нынче любовь эта на короткое время личных встреч мощно сближала космически разных Наставника и Пастуха. Противоположных. По судьбам – чужих. Но Книга была общей, и Стража была общей, и промысел – един. Посему их судьбы пересеклись намертво.
А больше им соединять и делить было нечего.
– Тогда – к делу, – сказал Наставник. – Папки с досье не забудь, когда уходить станешь. Там – все они, овны твои, Пастух. Числом, заметь, – пятеро. Умножишь свой счет: пять плюс девять… Не страшно, а?
– Мне? – тоже вроде бы удивился Пастух.
– Извини, забыл, с кем имею честь работать. О сроке исполнения приговора полюбопытствуешь?
– Любопытствую. Пять – это много. Время нужно.
– И сколько ж тебе времени отпустить, а, Пастух?
Наставник ёрничал, потому что всегда ёрничал, и это, соображал Пастух, было все лишь формой защиты самого себя от самого себя, и еще от Пастуха, ментально чужого, и от их общего Дела, которое Служба придумала и вдохнула в него жизнь, а Пастух считал, что все придумал сам Наставник.
Только он мог такое придумать. И, кстати, оживить.
– На дворе – август, десятое число, лето, жара несусветная, смертность в Столице растет… – Наставник размышлял вслух. – А что бы и не закончить твою высокую миссию, скажем, к четырнадцатому сентября? Как ты насчет этого срока?
– Почему именно к четырнадцатому?
– Не врубился? Новый год по церковному календарю, день заслуженного отдыха.
– Не врубился…
Прикинул: от десятого августа до четырнадцатого сентября легло ровно тридцать пять дней. Любопытно, Наставник прямо сейчас срок в уме посчитал или это домашняя заготовка? Скорее, домашняя. Тридцать пять дней – по неделе на каждого приговоренного. Тринадцатого – финал. Четырнадцатого – новый год…
А смысл в чем?
– Пять приговоренных – пять недель. Годится, Пастух? – как подслушал слово.
– Почему сразу пять? – вопросом на вопрос.
