В Тынце на принадлежащем аббатству постоялом дворе под вывеской "Лютый Тур" сидели несколько человек и слушали рассказы бывалого солдата, который, придя из дальних стран, говорил о приключениях, случившихся с ним на войне и во время дороги.
Это был бородатый, в расцвете лет, широкоплечий, почти огромный, но исхудалый человек; волосы его были подобраны в сетку, расшитую бисером; на нем был кожаный кафтан с полосами, оттиснутыми панцирем, и пояс из медных блях; за поясом — нож в роговых ножнах, на боку — короткий дорожный кинжал.
Рядом с ним за столом сидел юноша с длинными волосами и веселым взглядом, по-видимому, его товарищ, а может, и оруженосец, он также был одет по-дорожному, в такой же кожаный кафтан со следами панциря. Прочее общество состояло из двух землевладельцев из окрестностей Кракова и трех горожан в мягких красных шапках, острые концы которых свешивались у них до самых локтей.
Хозяин, немец в желтом кафтане с зубчатым воротником, разливал им из бочонка в глиняные кружки крепкое пиво и с любопытством прислушивался к военным рассказам.
Но еще с большим любопытством слушали горожане. В те времена ненависть, еще при Локотке разделявшая горожан с рыцарями-землевладельцами, значительно уже остыла, и горожане держали голову выше, чем это было впоследствии. В то время еще ценили их готовность ad concessionem pecuniarum {Платить наличными (лат.).}, поэтому часто случалось видеть на постоялых дворах купцов, пьющих запанибрата со шляхтой. С ними водили знакомство даже охотно, как с людьми денежными: обычно они платили за шляхтичей.
И вот точно так же сидели теперь они и разговаривали, время от времени подмигивая хозяину, чтобы он наполнял кружки.
— Так вы, благородный рыцарь, погуляли-таки по свету, — сказал один из купцов.
— Не многие из тех, которые теперь со всех концов собираются в Краков, видели столько, — отвечал прибывший рыцарь.
— А немало их соберется, — продолжал горожанин, — большой праздник и, большое счастье для королевства. Говорят, да так должно быть и есть, что король приказал все ложе королевы обить парчой, расшитой жемчугом, и поставить над ним такой же балдахин. Будут игры и состязания, каких до сих пор мир ни видывал.
— Кум Гамрот, не перебивай рыцаря, — сказал другой купец.
— Я и не перебиваю, кум Эйертретер, а только так думаю, что ему приятно будет узнать, о чем говорят: ведь он небось и сам едет в Краков. Сегодня мы и так не вернемся в город, ворота уже будут заперты, а ночью зверь, который водится в щепках, спать не даст: значит, хватит времени на все.
— А ты на одно слово отвечаешь двадцать, стареешь, кум Гамрот.
— А все-таки штуку мокрого сукна одной рукой подыму.
— Эва! Такого, которое просвечивает как сито!
Но дальнейшую ссору прервал захожий воин, сказавший:
— Конечно, я останусь в Кракове, потому что слышал о состязании и рад буду использовать свою силу на арене, да и племянничек мой тоже: он хоть и молод, и безус, а уже не один панцирь сбил на землю.
Гости взглянули на мальчика, который весело усмехнулся и, заложив руками длинные свои волосы за уши, поднес к губам кружку пива. Старый рыцарь прибавил:
— Да если бы и хотели мы возвратиться, так некуда.
— Как так? — спросил один из шляхтичей. — Кто вы, и откуда, и как вас зовут?
— Меня зовут Мацько из Богданца, а этот подросток — сын моего брата, зовут его Збышко. Мы герба Тупой Подковы.
— А где он, ваш Богданец?
— Э, лучше спросите, где он был, потому что его уж нет. Еще во времена войны гримальтов с наленчами сожгли наш Богданец дотла, так что один старый дом остался, а что было, все растащили; слуги все разбежались, осталась голая земля, потому что даже крестьяне, жившие по соседству, ушли дальше в лес. Снова построились мы с братом, с отцом вот этого мальчика, а на другой год снесло нас наводнение. Потом брат умер, а как умер, так и остался я один с сестрой. Думал я тогда: не усижу. А поговаривали тогда про войну и про то, что Ясько из Олесницы, которого король Владислав послал в Вильну за Миколаем из Москожева, усердно ищет рыцарей по всей Польше. И вот, зная достойного аббата и родственника нашего, Янка из Тульчи, заложил я ему землю, а на деньги купил оружие, лошадей и снарядился, как следует, на войну; мальчику было тогда двенадцать лет, посадил я его на лошадь и — марш к Яську из Олесницы.
— С подростком?
— Он и тогда подростком не был — здоров был с малолетства; бывало, на двенадцатом году упрется самострелом в землю, нажмет животом, да так тетиву натянет, что ни одному англичанину, которых мы видали под Вильной, лучше не натянуть.
— Такой был сильный?
— Шлем он носил за мной, а как минуло ему тринадцать лет, так и щит.
— А воевать вам было где?
— Все по милости Витольда. Сидел князь у меченосцев и каждый год делали набеги на Литву и Вильну. Шел с ними разный народ, немцы, французы, англичане, — великие мастера из луков стрелять, — чехи, швейцарцы, бургущщы. Леса они вырубали, строили по дороге крепости и под конец покорили Литву огнем и мечом, так что весь народ, который живет в этой земле, хотел уже бросить ее и искать другой, хотя бы на краю света, хотя бы среди детей Велиала, только бы подальше от немцев.
