Уайфон-Эбби, Девоншир
Ноябрь 1819 года
Он проснулся с раскалывающейся головой и восставшим естеством, но ничего необычного в этом не было. В конце концов, он больше пяти лет каждое утро просыпался примерно в таком же состоянии.
Уильям Хэрроу, маркиз Чапин, наследник герцогства Ламонт, был богат, знатен, красив и обладал множеством привилегий, — а молодой человек, обладающий столькими достоинствами, редко испытывает нехватку в женщинах и спиртном.
Так что и этим утром он ничуть не волновался. Зная (как известно всем опытным пьяницам), что раскалывающая голову боль к полудню пройдет, он собрался излечить второй недуг и, не открывая глаз, потянулся к женщине, наверняка лежавшей рядом.
Да только там никого не оказалось.
Вместо теплой, готовой ко всему плоти Уильям нащупал лишь холодную подушку.
Он открыл глаза. Яркое солнце Девоншира резко ударило по всем его чувствам, от чего боль в голове сделалась почти нестерпимой.
Он выругался, зажмурился, поспешно прикрыл глаза рукой (под веками все пылало алым) и сделал глубокий вдох.
Яркий солнечный свет — самый быстрый способ испортить утро.
«Может, оно и к лучшему, что вчерашняя женщина исчезла», — подумал маркиз. Хотя с воспоминанием о ее прелестных пышных грудях, гриве золотистых кудрей и чувственных губах нахлынула волна сожаления.
Да, роскошная женщина. А в постели… В постели она была… Хм… какова же она была в постели? Он никак не мог этого вспомнить.
Хотя вряд ли он настолько напился. Или все-таки — настолько?
Уильям прекрасно помнил, что она была высокая, вся в изгибах и округлостях — в точности такая, как все женщины, которые ему нравились. И она составляла ему, с его ростом и сложением (вечным его проклятием, когда дело доходило до женщин), достойную пару. Он частенько опасался, как бы не раздавить даму, и это ему совсем не нравилось.
А еще у нее была улыбка, вызывающая мысли о невинности и одновременно — о грехе. Она отказалась назвать ему свое имя. И отказалась узнать, как зовут его. То есть абсолютное совершенство.
А ее глаза… Он в жизни своей не видел таких глаз; один голубой, как летнее море, а второй — зеленоватый. Он долго вглядывался в эти огромные глаза, вглядывался, завороженный ими…
Они пробрались в дом через кухню и поднялись вверх по лестнице для слуг, а потом она налила ему порцию скотча… Вот и все, что он помнил.
Боже правый! Пора прекращать пить! Сразу же, как только закончится этот день. А сегодня придется выпить, чтобы пережить день свадьбы отца — день, когда Уильям обретет четвертую мачеху. Моложе всех предыдущих. Моложе его самого. И очень-очень богатую.
Впрочем, он не знаком с ней, с этим воплощением идеальной невесты. Он увидит ее только во время церемонии — как и трех предыдущих. А затем, как только фамильные сундуки будут опять набиты до отказа, он уедет. Вернется в Оксфорд, исполнив свой долг и сыграв роль преданного сына. Вернется к восхитительной жизни, какую ведут наследники герцогов! К жизни со спиртным и с женщинами, но без единой заботы.
Назад к жизни, которую он обожает!
Но сегодня вечером он окажет честь отцу, поприветствует свою новую мамочку и ради приличия притворится, что ему не все равно. И может быть, сыграв свою роль, он затем подыщет себе в саду игривую юную штучку и постарается вспомнить события прошедшей ночи.
Слава небесам за то, что существуют загородные поместья и венчания со множеством гостей. В мире нет ни единой женщины, которая могла бы устоять перед соблазном свадьбы, и поэтому Уильям испытывал большую тягу к священным узам брака. Ему сильно повезло, что у отца к этому талант.
Уильям ухмыльнулся и растянулся поперек кровати, откинув руку в сторону, на прохладные льняные простыни.
Нет, на холодные льняные простыни. Холодные… и сырые льняные простыни.
— Что за чертовщина? — пробормотал Уильям и открыл глаза. И только сейчас сообразил, что это — не его комната.
И не его кровать.
А красное липкое пятно на простыне, в которое он угодил пальцами… Это вовсе не его кровь.
Прежде чем он успел произнести хоть слово или шевельнуться, прежде чем успел хоть что-нибудь понять, дверь в странную спальню отворилась и вошла горничная — молоденькая и энергичная.
И в тот же миг в голове Уильяма промелькнули мысли о том, что… Впрочем, нет — ничего не промелькнуло. Казалось, он знал только одно: сейчас он разрушит жизнь этой девушки. Да-да, он знал, без тени сомнения, что она больше никогда не сможет спокойно распахнуть дверь, или застелить постель, или подставить лицо такому редкому в Девоншире утреннему зимнему солнцу, не вспоминая этот миг. Миг, который он, Уильям, отменить был не в состоянии.
Он молчал, когда она его заметила, молчал, когда она словно примерзла к месту, молчал, когда она мертвенно побледнела, а ее карие глаза (забавно, что он заметил их цвет) широко распахнулись, — вероятно, от ужаса.
Молчал он и тогда, когда она открыла рот и завизжала. На ее месте он наверняка сделал бы то же самое.
И лишь после того как смолк этот душераздирающий вопль, заставивший кинуться сюда бегом слуг и горничных, Уильям, воспользовавшись минутной тишиной, проговорил:
