Большой Ханс закричал, и я вышел. В хлеву было темно, а на снегу горело солнце. Ханс что-то нес от яслей. Я крикнул, но Ханс не услышал. Когда я подбежал к крыльцу, он уже был в доме.
Он принес мальчишку Педерсенов. Ханс положил его на стол, как окорок, и стал наливать чайник. Он ничего не говорил. Наверно, решил, что крикнул раз – и хватит шуму. Мама снимала с мальчишки одежду, залубеневшую от мороза. Она дышала с присвистом. Чайник налился, и Ханс сказал:
Принеси снегу и зови отца.
Зачем?
Принеси снегу.
Я взял из-под раковины большое ведро и лопату возле печки. Я старался не торопиться, и никто ничего не говорил. У крыльца был сугроб, я нарыл оттуда. Когда принес, Большой Ханс сказал:
Тут угольная пыль, неси еще.
Уголь не вредный.
Неси еще.
Уголь греет.
Этого мало. Заткнись и отца зови.
Мама раскатывала на столе тесто, и Ханс кинул мальчишку Педерсенов туда, как начинку. Почти вся его одежда уже валялась на полу, напускала лужу. Ханс начал тереть ему лицо снегом. Мама перестала снимать с него вещи и просто стояла возле стола оттопырив руки, как будто они мокрые, и глядела сперва на Ханса, потом на мальчишку.
Зови отца.
Зачем?
Сказано тебе.
Отец же. Он это.
Я знаю. Зови.
Я нашел картонный ящик из-под сгущенки и нагреб в него снегу. Оказалось маловато, как я и думал. Нашел еще один, из-под консервированного супа. Выбросил из него тряпки и губки и тоже набил снегом – разобрал весь сугроб. Снег протает сквозь дно, но это не мое дело. Мальчишка уже лежал голый. Я был доволен, что у меня длиннее.
Похож на больного поросенка.
Заткнись и зови отца.
Он спит.
Да.
Не любит, когда будят.
Знаю. Хуже твоего, что ли, знаю? Зови.
Что от него проку?
Нам нужно его виски.
Оно ему самому нужно. В морде щель залить. Если осталось чем.
Чайник свистел.
А с этим что делать? спросила мать.
Погоди, Хед. Ну-ка, зови. Я устал разговаривать. Зови, слышишь?
С этим что делать? Все мокрое, сказала она.
Я пошел будить отца. Он не любил, когда его поднимали. Ему далеко и тяжело выбираться оттуда, где у него сон. А до мальчишки Педерсенов ему столько же дела, сколько мне. Мальчишка Педерсенов – это просто мальчика. Он мало значит. Не то что я. И папа разозлится сослепу, выбираясь оттуда, где у него сон. Я решил, что ненавижу Большого Ханса – хотя для меня это никакая не новость. Я ненавидел Большого Ханса, потому что знал, как заморгает на меня папа – как будто я снег под солнцем и хочу его ослепить. Глаза у него были старые и всегда-то плохо видели, а налившись виски, выпучатся на меня и загорятся красной злобой. Я решил, что и мальчишку Педерсенов ненавижу – за то, что умирает там без меня и даже посмотреть не могу на это, – умирает, чтобы Хансу было интересно, а я должен наверх идти по скрипучей лестнице и выстуженному коридору туда, где папа лежит, как куча навоза под снегом, храпит и свищет. Плевать ему на мальчишку Педерсенов. Ему мальчишка Педерсенов ни к чему. Ни к чему, чтобы его будили, сливали его выпивку мальчишке в зоб, а вдобавок заначку его раскрыли. Это его и трезвого разозлило бы. Я старался не спешить, хотя зяб и мальчишка Педерсенов лежал на кухне.
Отец был весь завален, как я и думал. Я толкнул его в плечо и позвал по имени. Имя, наверно, он услышал. Храпеть перестал, но не пошевелился, только отвалился вбок, когда я его толкнул. Одеяло сползло с его тощей шеи, и я увидел его голову, всю в белом пуху, как одуванчик, но лицо было повернуто к стене, бледная тень носа лежала на штукатурке, и я подумал: сейчас ты не очень-то похож на пьяного драчуна. Но что он спит, я не был уверен. Затейливый был, гад. Имя свое услышал. Я тряхнул его посильнее и подал голос: пап-пап-пап.
Я слишком низко наклонился. Знал же его. Он всегда спал у стенки, и к нему приходилось тянуться. Хитрый. Всегда брал врасплох. Я помнил это, но думал про мальчишку Педерсенов, голого, в тесте. Когда папа выбросил руку, я пригнулся, но он попал мне сбоку по шее, глаза затянуло слезами, и я отпрянул, чтобы прокашляться. Отец лежал на боку, глядел на меня и моргал, а кулак его отдыхал на подушке.
Пошел отсюда к черту.
Я ничего не сказал – в горле что-то мешало, – но следил за ним. К нему подойти – все равно что к злой кобыле сзади. Но что ударил меня – хорошо. Не попал бы – еще хуже разозлился бы.
Пошел отсюда к черту.
Меня Ханс послал. Велел тебя разбудить.
Блин коровий твоему Хансу. Пошел отсюда.
Он нашел возле яслей мальчишку Педерсенов.
Пошел к черту.
Папа натянул одеяло. Стал пробовать, какой у него вкус во рту.
Мальчишка замерз, как насос. Ханс трет его снегом. Принес его на кухню.
Педерсен?
Нет, па. Мальчишка Педерсенов. Мальчик.
Из яслей украсть нечего.
Не красть, па. Он там лежал, замерз. Ханс нашел его. Он там лежал, а Ханс его нашел.
Отец засмеялся.
Я в яслях ничего не прятал.
Ты не понял, па. Мальчишка Педерсенов. Мальчишка…
Хрен ли там не понять.
Папа поднял голову и выпучился и жевал зубами место, где раньше отращивал усы.
Хрен ли не понять. Не знаешь, что ли? Видеть его не хочу, Педерсена. Засцыха. Фермер херов. На что он мне. Чего он пришел-то? Катись к черту. И не возвращайся. Узнай, чего там на хрен. Дурак. И ты, и Ханс. Педерсен. Засцыха. Фермер херов. Не приходи больше. Катись. Мля. Пошел, пошел. Пошел.
